Он не думал, что делает что-то плохое. Просто открыл для себя закон контраста. Дорогой подарок для женщины, не привыкшей к такой роскоши, — это не просто вещь. Это взрыв. Радости, неверия, головокружительной благодарности. Он жил этим взрывом — этим ослепительным светом в её глазах.
Но у любого взрыва есть обратная сторона: густая тишина после. Восторг приедался. Новая сумочка становилась просто сумочкой, а поездка на море — просто воспоминанием. И он оставался с просто женщиной. А ему снова хотелось фейерверка. Он уходил — чтобы повторить эксперимент.
С Катей всё началось как обычно. Подарок — вспышка счастья. В голове он почти услышал щелчок таймера: ну, ждём фазу охлаждения, когда восторг выдохнется и снова станет «просто».
Но что-то пошло не так. Катя не тускнела. Блеск от безделушки гас, а вот её внутренний свет — нет. Не ослепительный, а ровный, тихий, почти домашний. Таким с ним ещё не бывало, и от этого внутри чесалось странное, щемящее любопытство. Не тот фейерверк, но почему-то тянуло остаться.
Он уехал в командировку на месяц, а вернулся на десять дней раньше. Без предупреждения.
Дверь скрипнула — и он застыл. Квартира была… разобрана. Не грязная — именно разобранная, как шкаф, вывернутый наизнанку. На полу коробки, стопки альбомов, запах пыли и бумаги. Катя сидела посреди, бледная, с синяками под глазами. Вид у неё был виноватый, будто её поймали за чем-то странным.
— Что случилось? Мы съезжаем?
— Нет… — она сгорбилась. — Я просто не успела закончить.
— Закончить что? Уборку? Так мы можем нанять кого-нибудь!
— Не уборку, — она покачала головой и посмотрела на него с такой ясной усталостью, что у него внутри что-то хрустнуло. — Внутреннюю. Домработница приберёт квартиру, а внутри… только я.
Он опустился на пол напротив. На раскрытой папке — надпись «Институт». Старые конспекты, фотографии. На одной — она, худая, серьёзная, в группе студентов.
— Зачем тебе это?
— Напоминание, — тихо сказала. — Меня тогда бросали, потому что я «слишком серьёзная». Мне нужно было перестать бояться, что ты увидишь во мне ту зануду и уйдёшь.
Она перелистывала дневник. — Твои подарки… они как стимул. Сначала — взлёт, эйфория. А потом — спад. Ты это чувствуешь.
— Что я чувствую? — нахмурился он.
— Ждёшь, — выдохнула она. — Когда мой восторг иссякнет, чтобы снова подпитать его. Но мой ресурс…
— Какой ещё ресурс? — раздражение щёлкнуло само.
— Ресурс быть яркой! — почти выкрикнула она и сама вздрогнула. — Я не могу вечно сиять, как новогодняя ёлка! Это выматывает! И я видела, как ты смотришь на женщин, когда гирлянды на них гаснут.
Она замолчала, потом хрипло добавила: — И я подумала… это тупик. Ты — будешь бежать, я — бояться. Мы оба устанем. Что если я попробую иначе? Не вспыхивать, а гореть. Ровно, долго. Чтобы тебе было хорошо просто потому, что я есть, а не потому что я сверкаю. Это ведь лучше, правда?
Он молчал. Горло перехватило. Проще было бы, если бы она закатила истерику — с этим он умел справляться. А вот с её тишиной — нет.
Он сжал кулаки, чувствуя, как рука уже тянется к привычной двери для бегства. Но взгляд зацепился за её пальцы — дрожащие, с ободранными ногтями, сжимавшие старую фотографию. На снимке — та самая серьёзная девушка, которую когда-то кто-то посчитал «скучной». И эта же девушка теперь, уставшая, упрямая, пытается построить новый мир, где его щедрость — не единственная валюта.
Гнев схлынул, осталась только ясность. Вся его жизнь — погоня за фейерверками. А она, оказывается, всё это время в тишине раздувала камин. Не ради яркости — ради тепла.
— Знаешь что, — сказал он, — давай я помогу тебе дособирать этот хлам. А потом просто посидим. Без повода.
Она кивнула. В её глазах, усталых и красных от бессонных ночей, светился не всплеск, а ровное, тёплое сияние — человеческое, настоящее. От которого, к удивлению, захотелось остаться.
