Прапорщик построил солдат и командует:
- Всем поднять левую ногу!
Кто-то все-таки поднял правую ногу и две ноги оказались рядом.
- Что за хулиганство! - орет прапорщик. - Кто поднял обе ноги?
Аналог Notcoin - TapSwap Получай Бесплатные Монеты с Телефона
|
| Источник: vysokovskiy.ru от 2005-5-5 |
ПОСЛЕДНИЙ МАРШ-БРОСОК
«Omnia transeunt et id quoque etiam transeat»
(Надпись на кольце Царя Соломона)
Таксист – толстый, беззубый грузин, ответил:
- Уважаемый, ну конечно знаю. Я в Батуми каждое дерево знаю. Садись, поехали, сорок лари будет стоить, найдем мы твою часть.
Я выдал все ориентиры, которые помнил, но три десятилетия – это большой срок, уже и улицу Энгельса, скорее всего, зовут по-другому и части моей давно нет в природе, но таксист не сдавался. Блуждал, несколько раз жарко советовался со своими коллегами, но не сдавался. Очень уж он хотел заработать сорок лари.
Наконец, я каким-то чудом узнал Пионерский парк, который, правда, давно перестал быть пионерским. Дальше просто - минута по родной до боли, пыльной стиральной доске и мы на месте. Голова понимала, но душа не верила.
Поразило впечатление, что наша часть, в какой-то момент просто улетела в космос. Сразу вся. Со штабом, казармами, звенящей ложками столовой, складами и автопарками. Просто взяла и улетела. На ее месте осталось абсолютно пустое место поросшее травой в человеческий рост. Неужели внутри этого грязного пустыря я когда-то провел миллион холодных, бессонных ночей и бегал кроссы в липкую жару, дружил и ненавидел, скрипел зубами от отчаяния и был почти абсолютно счастлив? Да и со мной ли все это было?
Достал я телефон и зачем-то начал фотографировать: «пустырь и горы», «пустырь и пятиэтажки», «пустырь и я», «пустырь и старая знакомая - грязная канава с мутной водой».
Канава – это все, что осталось от нашей части, она пережила всех. Кто бы мог подумать?
Но, видимо, когда-то в прошлой жизни я схалтурил и не полностью выложился во время кросса и вот, спустя тридцать лет, моя старая, фантомная часть, все-таки заставила меня пробежаться по очень пересеченной местности.
Я вытащил из кармана телефон, а вместе с ним выпорхнула бумажка с Франклином. День был ветреный, так что, пришлось изрядно побегать кругами и зигзагами. Хоть не в кирзовых сапогах, и на том спасибо.
Франклина догнал, отдышался, глянул в последний раз на это унылое место и мокрый от беготни, к тому же, весь перепачканный, поплелся в сторону моря.
Неожиданно меня окликнула старуха, она сидела на табуретке и наблюдала за Грузией:
- Биджо, зачем ты тут фотографируешь? Что ты вообще хочешь?
- Гамарджос, бабушка. Я ничего не хочу, просто, когда-то на этом месте была воинская часть и я служил в ней тридцать лет назад. Вот, себе на память фотографировал.
- А зачем ты бегал как конь? Тоже солдатскую молодость вспоминал?
- Ну, что-то вроде того.
- А ты помнишь моего племянника - старшего прапорщика Абашидзе?
- Да, помню, был такой.
- Умер. В прошлом году. Хороший парень был.
- Да, жаль.
- Если хочешь, я могу показать дорогу и ты сходишь к нему на могилу.
Я с большим усилием подавил приступ черного юмора внутри себя и вежливо отказался.
Просто представил себе нелепость ситуации, вспомнил тот единственный раз в жизни, когда мне довелось столкнулся со старшим прапорщиком Абашидзе. Вообще-то он тихо подворовывал на своем продскладе и к личному составу не лез, но, однажды ночью, будучи дежурным по части, Абашидзе заглянул к нам. Я как раз был дневальным и в сонной казарме, в полутьме, «машкой» натирал до блеска пол.
Прапорщик был очень пьян и очень строг, он высказал мне несколько замечаний и, вдруг, на полуслове, переломился пополам и заблевал весь мой каторжный труд. Просто целое Аральское море устроил. Вытер рот, показал пальцем на свое творение и строго сказал: «Дневальный, скоро подъем, рота побежит на зарядку поскользнется и ноги переломает. Чего стоишь? Не стой как тормоз, а бегом за тряпкой, чтобы этой вонючей херни тут не было! Вернусь – проверю!»
Я попрощался со старушкой и пошел в сторону моря. Не то чтобы мне было жаль покойного прапорщика, но тот старый «осадочек» испарился без следа, как Аральское море…
|
|
Фамилия его была Исмаилов. Простая такая дагестанская фамилия. Да и сам он ничем не выделялся среди земляков. Классический даг: по-обезьяньи небритый, переваливающийся с ноги на ногу, руки в карманах, ремень распущен. Подшива в сантиметр толщиной пришита черными нитками. Ротный наловчился отрывать подшиву у Исмаилова одним движением указательного пальца правой руки. Как встретит - палец под воротником и резким рывком рвет:
- Подшиться!
Через 10 минут Исмаилов гуляет по расположению с новой подшивой, пришитой теми же черными нитками. А чего ему - молодых много, любому сунул комок, в лоб дал для профилактики - подошьет, никуда не денется. Сами даги в бригаде до ручного труда не опускались.
В батальон пришел новый командир - молодой майор, только что из академии, планов громадье, все дела. Батальон начинал работать в 7 утра, заканчивая в третьем часу ночи. Некоторые офицеры даже до поселка потом спать не ходили - а чего полчаса в один конец тратить, легче в чудильнике переночевать у холостяков.
Одним из нововведений молодого комбата была парольная система. После отбоя в батальон можно было попасть, только зная пароль. Введен был принцип дополняющего числового пароля. То есть на текущий день устанавливается паролем определенное число, допустим «двенадцать». Тот, кто желает пройти в казарменное помещение после отбоя, стучится в запертую дверь. С обратной стороны к ней подходит, как правило, помощник дежурного по батальону или дежурный по одной из рот и говорит, скажем, «пять». Тот, кто стоит на улице должен найти число, дополняющее названное из казармы число до текущего пароля. В математике это называется модулем разности. Скажешь «семь» - и отпирается огромный засов с внутренней стороны казармы. Скажешь «шесть» или иное число - и хрен тебе на рыло. Несмотря на звания и должности.
Как-то раз сержант не пустил в казарму комбрига. Так комбат ему выписал 5 суток к отпуску. Естественно, такой кусок халявы не оставил равнодушным личный состав батальона.
В тот день совещание командиров частей и подразделений в бригаде закончилось довольно рано - около полвосьмого вечера. Время летнее - конец августа. Офицеры и прапорщики сидели в курилке и травили анекдоты, истории из службы, рассказы о бабах и тому подобное. И одновременно внимательно следили за зданием штаба бригады. Как только оттуда повалили люди, все встали и побрели в ленкомнату на совещание в батальоне. Пришел комбат. Совещание в батальоне не особо затянулось - задачи были нарезаны всего-навсего к десяти вечера. Отпуская личный состав, комбат назначил пароль на сегодня. Незамысловатый пароль. Дабы люди не перетруждались. «Десять». Все радостно свалили.
Комбат жил ближе к поселку. Дойдя практически до дома, вспомнил, что в батальоне ему чего-то было надо. Чего ему было надо, история умалчивает, да и неважно это. Пришлось возвращаться.
Дежурным по батальону заступил старшина радиорелейно-кабельной роты старший прапорщик Лукьянов. Макс в народе. Помощником дежурного на беду заступил рядовой Исмаилов. Время было уже к одиннадцати вечера, команда "Отбой" была подана. В казарме наступила тишина. Макс читал какой-то детектив, Исмаилов в углу дежурки слушал народные дагестанские песни по старому расхлябанному кассетнику, монотонно подпевая, и мастерил себе какую-то мелочь к дембелю. То ли подкладки под значки из белого пластика, то ли аксельбант из белых капроновых нитей с выхолощенными калашниковскими патронами на концах кистей.
В дверь сильно постучали. Макс, подняв правую бровь, тем же глазом посмотрел на Исмаилова и махнул головой по направлению к входу в казарму.
Исмаилов тяжело вздохнул и, кряхтя, направился к двери.
- Шесть! - с жутким акцентом сказал он.
- Четыре, - спокойно сказал с другой стороны комбат. - Открывай!
- Нэ аткрою, - так же спокойно сказал Исмаилов.
- Не понял? - удивился комбат.
- Парол нывэрный! - объяснил свою наглость Исмаилов.
- Чего? - не понял комбат.
- Парол, гавару, нывэрный!
- Исмаилов, ты чего там курил? - поинтересовался комбат, на всякий случай в уме сложив шесть и четыре и получив требуемый пароль. - Шесть плюс четыре будет десять, ты чего - охренел в атаке, человече?
- Нэ будет дэсят!
Макс в дежурке отложил книгу и стал внимательно прислушиваться, изредка тихо хихикая.
- Исмаилов, сука, открывай дверь!
- Ны аткрою! - Исмаилов понял, что вот она, обещанная комбатом проверка с его стороны, и, кажется, светят пять суток к отпуску.
Комбат начал звереть.
- Исмаилов, етит твою мать, дверь открывай, сволочь!
- Ны аткрою! Нильзя!
Комбат дошел до точки кипения.
- Исмаилов, блять, ты считать умеешь, гондон рваный?!
- Умэю!
- Шесть плюс четыре сколько будет? Десять?
- Нэт!
- Ну! Ну, сука! Выдрочу щас! Уебище пятнистое! Слышь, харя!
- Слышу, таварыщ майор!
- Дверь открывай, сука сраная!
- Нэ аткрою!
Макс затаился в дежурке, давя хохот.
Комбат принял единственное на тот момент правильное решение.
- Слышь, воин, ибена мать! У тебя на руках сколько пальцев?
Исмаилов надолго замолк.
- Ты чо там - уснул, грызло?
- Дэсят, таварыщ майор!
- Ну слава тебе, Господи, хоть в этом ты с Аллахом скоординировался. Исмаилов, сволочь!
- А?
- Сожми кулаки, уебище! - комбат начал повторяться в эпитетах. В обычном состоянии он себе такого не позволял. Но в экстренных случаях словарный запас у него сокращался.
- Ну, сжял!
- Отогни шесть пальцев!
Исмаилов снова замолк.
- Ну? Отогнул?
- Атагнул!
- Теперь еще четыре отогни, гнида горбоносая! И посчитай, сколько получилось!
Исмаилов снова замолк. Комбат терпеливо ждал окончания вычислительного процесса.
- Вай, таварыщ майор! Сычас аткрою, таварыщ майор! Сычас!
Комбат дождался, пока Исмаилов отодвинет засов, спокойно зашел в казарму, взял своим кулачищем Исмаилова за камуфляжную куртку на уровне верхних карманов, поднял на уровень своего лица и стал методически стучать его спиной о стенку.
- Дежурный!
Макс появился из дежурки.
- Товарищ майор, дежурный по батальону сташ прапщ Лукьянов!
Комбат отпустил Исмаилова и тот, поднявшись с пола, исподлобья смотрел на обоих начальников.
- Лукьянов, завтра наряд не сдадите до тех пор, пока эта сука не сдаст мне зачет по таблице умножения. И не приведи Господи, он ее не сдаст - на вторые сутки пойдете.
- Есть!
В полвосьмого утра они плотно сидели на таблице умножения на три.
|
|
Про то, как я был начальником полковой бани.
В армии я не был, поскольку был студент. Так, разве что – на военке. А
военка – она военка и есть. Чтоб приобщиться к общему героизму народных
масс.
Под занавес – когда учеба уже кончилась, а дипломов еще нет – случились
сборы. В энском авиационном полку. Там такие большие самолеты. Типа
аэробусов. Только для десанта. Ил-76, кто знает. Я согласно ВУС –
штурман. Хотя, какой из меня штурман – одно расстройство. Студент. Но
пришлось.
Кормили знатно. Это обнадеживало.
Голубой карантин называлось. В том смысле – для летунов.
Обмундировали. Портянки. Сапоги – в самый раз. Гимнастерка большеватая.
Размера на три. Или пять. Времен немецкой компании. Почти новая – совсем
без дырок и без погон. Для «партизан». Напоминало игру «Зарница». Была
такая у пионеров. И я в ней – как есть «партизанский штурман». В зеленой
форме. Потому как летун.
Нормальные курсанты издевались издали. Дразнили пиджаками. Оно и
понятно. Кто ж эту толпу, в том смысле, что «партизанский» строй,
всерьез воспринять мог?
Но гонору много – молодость плюс понты. Студенты, одним словом. Почти
детский сад.
Короче, приняли нас. Приодели. И явились отцы-командиры. Выматерили. То
есть вразумили. Вывели на плац. Исторический.
После бунта 1825 года мятежные полки погнали прочь из столицы. На все
четыре стороны.
Только, когда: кого надо – казнили, кого надо – сослали, и ажиотаж спал,
придворные, те, что побашкавитей, враз смекнули: «Кто ж теперь Царя
охранять станет?!»
Послали гонцов. Какой полк куда дошел, там и осел. Вроде как у столицы
под боком. А все ж таки далеко.
Так что остались в наследство авиаторам мощеный плац, склад инвентаря –
на самом деле – полковая церковь и обелиски вокруг. С графскими
титулами. Казармы. И еще – офицерское собрание – местный клуб, он же –
танцпол – главная достопримечательность. С полным комплектом: лейтенанты
в парадной форме, курсанты на выпуск, девицы с военной выправкой, и мы –
«партизаны». Совершали вылазки. Согласно статусу. Оправдывали, значит.
Была там одна красотка – ох, знатная! – мордашка, ножки, волосы до попы.
Ну и попа, конечно. Эля. Девушку так звали. Дочь комполка. Кто ж знал?!
Спартизанил я ее. С первой попытки. Думал, диверсию провел на личном
фронте. Обрадовался. А зря!
Говорю же: женщина – прелесть. Валькирия. Недостаток единственный, но
главный – меры не знала. Ни в чем. Так что полный курс – до утра уснуть
не мечтай. А утром – тем более.
Мужчины после таких ласк должны умирать от любви и совершать разные
героические глупости. Я же тупо спал.
Первый раз уснул на парашютном складе, и наш курс два часа искал меня по
всей территории. Обнаружил комвзвода. Тот еще до института долг Родине
отдал. Опытный, значит.
Он тряс меня за плечо и орал:
«Вставай-сволочь-сколько-ты-будешь-пить-мою-кро-о-о-овь-!-!-!» Поднял и
погнал к самолетам.
Процесс парашютирования выглядел просто. Вначале все дрожали. Потом
вскакивал выпускающий. Орал:
– Прыгай, чувак! – цеплял крюк и выкидывал все равно кого.
Остальные летели следом.
Из прочего пейзажа помню, что ремни парашюта как-то сошлись у меня внизу
живота на манер кровельных ножниц. А потом искры из глаз и – почти сразу
– вот она – земля родна.
То, что ноги теперь лучше бы вместе, и хорошо бы согнуть в коленях,
вспомнить я не успел. А жаль!
Шарахнулся так, что язык чуть не выплюнул. Даже выругаться не смог,
поскольку для этого легким требовался воздух.
– Ох…
– Охх…
– Охххуууу…, – выдавил я, забыв, чем там это надо продолжить.
Тут примчал наш комвзвода. И опять за свое:
– Вставай, сволочь!
– Уйди, – говорю, – умирать стану.
Видит – не шучу. Сжалился. Он, вообще, молодец. Парашют мой собрал и под
живот мне же засунул. На случай ветра. Чтоб потом нас с парашютом по
всему полю ловить не пришлось. Говорю же, опытный был комвзвода.
Настоящий боец! Исключил момент виндсерфинга на свежей пашне.
В часть двигались пешим строем. Никогда не думал, что можно хромать на
две ноги одновременно.
Второй сон – богатырский – сморил на матче. Бились в футбол с
курсантами. Хотели блеснуть. Я стоял на воротах. Умудрился закемарить,
не смыкая глаз. Впрочем, играл не хуже многих – когда мяч попадал в
цель, то есть в меня – отбивал его непременно. Но голов нам все равно
набили.
Наш комвзвода – свой же парень – вынес порицание. Калечить не стал.
Перевел в нападение.
Тогда же я вник в смысл слова «глиссада». После того, как шарахнул по
мячу. И именно на ней (глиссаде) оказался велосипед с женой нашего
комполка. Тетку снесло с колес в ближайший лазарет. А муж ее положил на
меня глаз. В том смысле, что назначил ВРИО Начбани. До сих пор не могу
понять: из мести или в благодарность.
На завтра была война. То есть учения. То есть мы полетели.
На всех в кабине места не хватило. Меня в трюм отправили – в виде
десанта. Наш борт пристроился в хвост ведущему, набрал семь тысяч. Лег
на курс.
От спутной струи самолет покачивало. Так чуть-чуть. Я вот даже ходить
мог. Если на четвереньках. Осмотрелся, обжился чуток. И сам себя
складировал в стопке матрацев. Три снизу, два сверху – весь
командировочный запас экипажа. Там еще волейбольный мяч прилагался. Но я
оставил его на потом. Парашют отцепил, чтоб ворочаться не мешал.
Уснул, понятное дело.
Часа через три полк вышел на цель. Самолеты снизились до двух сотен
метров, сбавили ход, распушили закрылки. Раскрыли рампы. Будто взапрвду
десантируют. Тут и звук пошел.
Сирена взревела. Пора, мол, ребята.
А я в трюме – как бы десант.
Проснуться не смог, но вскочил. В виде зомби.
Вокруг черт знает что: пещера; темно; двигатели воют, сирена визжит. И
свет в конце тоннеля. Рванул туда, словно в рай.
Спасибо борттехнику и штатному расписанию. Парню по службе положено в
трюме сидеть. Рампу открывать, закрывать. И вообще за десантом
присматривать.
Ох, и крыл лейтенант! Уши заворачивались! Силой слова меня удержал. Не
дал к хвосту приблизиться и с борта выпасть. Повезло мне. Не совершил
трагический полет.
Вернулись все.
Экипаж происшествие переварил, помолчал угрюмо. Бить не стал. Так, пнули
пару раз – для профилактики.
Говорят: «В баню тебя послали?! Вот и дуй туда на хрен!» И много еще
разных идиоматических выражений по поводу того, чтоб молчал в тряпочку.
Не дай бог до начальства дойдет!
Так что прибыл я на следующее утро принимать обязанности: ключи и пару
узбеков, в качестве истопников. То, что узбеки по-русски ни гу-гу и бани
до того в глаза не видели, как бы само собой разумелось. Еще они умели
петь свои узбекские песни, курить анашу и растворяться в пространстве.
Курнут пару раз и растворяются. Проспал момент – сам печь топи и полы
мой. А что делать, если у тебя в подручных пара джинов?!
Но я тоже парень – не промах. Притерся кой-как. Адаптировался.
Местные офицеры по-настоящему любили две вещи: выпить и баню.
Парились по царски. С огоньком и коньяком. Гвоздем программы был
сибирский способ. Это, когда мужик мазал себя медом, что твой тульский
пряник. Потом сыпал солью.
Зачем соль – я не понял. Решил – из фанатизма к Добрынину. Но мне
пояснили – метод от пращуров. То есть Добрынин, конечно, древний. Но не
до такой степени.
В результате это все с медом и солью отправлялось в парилку, и там
нивелировалась разница между баней и долиной смерти. Из кожи начинали
бить гейзеры. Открывались поры. Даже те, которых не было.
Мужики кряхтели. Краснели. Являлись из парной как витязи ада. Очень
волнующе.
Извергнутую влагу компенсировали пивом. Как полагается. Под разговор.
Так что выходило – весь мой банный месячник я был сплошным носителем
народных традиций и участником важных бесед: про политику, футбол и на
темы женского пола.
Полковые жены слыли чем-то вроде породистых лошадей. Их холили. Лелеяли.
И использовали по назначению. Чтобы скакать.
Ответственный по курсу рассказал мне грустную историю. О том, как
однажды «отправился в командировку». На неделю. К боевой подруге. В
соседний двор.
На третье утро вышел вынести мусор, заболтался с приятелем и явился
домой, как был – с ведром и в тапочках. За что благоверная – женщина,
между прочим, строгих правил – нанесла ущерб его мужскому достоинству в
количестве двух шишек на лбу, фонаря под глазом. И еще сотрясением там,
где гипотетические мозги. Потому как действовала масштабно: чугунной
сковородкой с длинной ручкой. Чтобы не промахнуться.
– Хорошо еще я попался! – подвел итог. – Другой бы и вовсе сдох. Такие
они у нас. Ничего в рот положить нельзя!
Загрустил. Пошел кряхтеть и париться.
Женских дней в бане не было. Им полагались ванны и домашний уют.
Раз в неделю мылась рота обеспечения в количестве одного взвода, и с
ними мордатый прапорщик. Для порядка.
Народ радовался. Поход в баню – почти самоволка. Гремел шайками.
Зубоскалил. Орал про Маньку-косую, которую знали все и, судя по всему,
довольно подробно.
Прапорщик на это хмурился и выписывал для дезинфекции двойную дозу
хлорки.
Назавтра приходили курсанты. Морщили носы. Типа хлорки никогда не
нюхали. Вели себя сдержанно. Будущие офицеры, как-никак.
Потом уже и наши выбирались. Соблюсти гигиену. Я им пиво подтягивал.
Свежие веники. Раков. За что сразу перекочевал в уважаемые люди. Даже
наш комвзвода меня отметил: ВРИО Начбани как-никак.
По выходным являлся комполка со штабом.
Серьезный мужик – кряжистый. Суровый. Настоящий полковник.
Командирил уже давно, но ни обелиска на плацу, ни генеральских звездочек
на погоны пока не вышло. От вечных мыслей на эту тему имел он суровую
складку между бровей, мелкие зубы и сложный взгляд, от которого
подчиненные всегда робели и ежились. Даже в бане.
С рядовым составом связей, понятно, комполка не поддерживал. В
либерализм не играл. Парился по-командирски. Никому кроме замполита
веником хлестать себя не давал.
Вот замполит – тот душевный был мужик. Нагрузится. Крякнет. Никогда не
забудет. Подойдет, толкнет в бок:
– Угодил! Держи краба!
В первый раз, не выдержав его радушия, я поскользнулся и снес все шайки
с ближайшей лавки.
Замполит расстроился: «Ослаб советский призывник!» Пригласил к столу.
Пригляделся. Решил, что пью я невразумительно, и преподал спецкурс.
Мастер-класс включал беседу о пользе военной службы, ящик пива и
деликатесы в виде корзины раков.
Когда мы с замполитом все это уплели и выпили, пространство само
растворилось во мне без всяких джинов. Спасибо узбекам – снесли в
подсобку.
Там меня откопали подруги Эли. И в ходе невнятной попытки поднять в
строй извели всю косметику.
Морду-то я потом почти сразу смыл. А вот, что с ногтями делать, понять
не смог. Пришлось до вечера в кустах отсиживаться.
Следующую ночь я провел, шлифуя искусство удаления лака с ногтей
драчевым напильником.
Выспаться не удалось. Эля обиделась. Военные сборы неслись к трагической
развязке.
И тут я опять уснул. Наверно, с расстройства.
Вырос-то на море. Воду любил. Даже дремал в ней порой. Особенно при
небольшой качке.
Баня наша в аккурат на берегу реки примостилась. Это я к тому, что от
парной мостки прям до воды проложены были. Чтоб, кто желающий, мог сразу
заплыв устроить.
Вот и полез я. Плюхнулся в реку. Лег на спину. Солнце пригрело.
Разморило. И начались сны: о валькирии Эле, ее отце-командире и моем
счастливом от них избавлении. И такая радость пришла, что вспенились
воды, и вострубили ангелы на небесах. И возликовал я, услышав их трубный
зов. И был послан куда подальше…
Сухогрузы на наших реках попадаются ужасно неуклюжие. Хуже трамваев.
Зато гудки у них очень даже громкие. И капитаны в выражениях – сплошные
виртуозы. Второй раз от кончины спас меня наш могучий российский язык.
Матросы от досады метнули в меня спасательный круг, но я увернулся,
отплыл подальше. Показал капитану, что он не прав. Тот мне тоже много
чего показал и словесно присовокупил. Тормозить не стал. И на том
спасибо. Говорю же, неуклюжие у нас сухогрузы.
Прибился я к берегу. Лег на мостки. И так грустно мне стало! Что ни
говори, пережил месячник упущенных возможностей. Из самолета не выпал.
Под пароход не попал. Разве что – под каток в юбке... Так ведь тоже без
перспектив! Не фарт…
«Голубой карантин», – одно слово.
|
|