ребёнок скорее → Результатов: 3


1.

Из серии «устами младенца»
Электричка Москва-Тула. Сидящие у противоположного окна мужики пенсионного возраста коротают время, играя в домино и поглощая уже не первую бутылку пива. Их раздражает периодически бегающая по вагону кричащая маленькая девочка. Вероятно, кто-то из взрослых, с кем она едет, мирно дремлет, а скучающий ребёнок терроризирует своим улюлюканием особо нервных пассажиров. В конце концов мужик, что ближе к проходу, её одёргивает:
- Хватит бегать. Иди к маме. (ехала она, кстати, скорее всего с дедушкой, видел, когда выходили) Поезд резко затормозит, ты упадёшь, и тебя на лбу будет некрасивый синяк.
Серьёзным голосом, как лектор на экзамене:
- Некрасивый синяк, это кто пьёт вон тот противный алкоголь. (указывает ручкой на пивные бутылки) А если я упаду, у меня на лбу будет просто ГЕМАТОМА.
И побежала дальше. Кто-то из картёжников: «Ы? Это чё?» «Да ну эту ненормальную, давай дальше». Больше до конца пути мужики на девчушку не реагировали.

2.

Посвящается М.Л.

МОНАШКА ЯДВИГА

Рассказала эмигрантка о своей маме. С её согласия привожу эту историю как бы от первого лица - её мамы. Правда, моим суровым языком плаката....

Почти в конце Великой Отечественной войны я закончила мединститут и в новенькой форме лейтенанта медицинской службы прибыла по назначению в дивизионный госпиталь. Госпиталь расположился в женском католическом монастыре только что освобождённого польского городка.

Командир госпиталя, полковник медицинской службы, он же и главный хирург, установил добрые и доверительные отношения с аббатисой монастыря. По уговору с ней, часть главного зала для богослужений и боковые приделы костёла отделили деревяннной отгородкой для госпиталя. Правда, вовсе не до высокого свода костёла, а высотой всего-ничего метра в два с половиной. У раненых появилась возможность слушать игру органа, мессы и пение хора, зато верующие могли услаждать слух стонами и матюгами соседей.

Монахини стали вольнонаёмными санитарками и сиделками. Госпиталь временно принял их в штат и поставил на довольствие. Если возникала нужда, им оказывали медицинскую помощь да оделяли лекарствами. И - немаловажно - своим присутствием советские военные охраняли монастырь от мародёров и бандюганов, этих шакалов войны - территорию только освободили от немцев, фронт ушел километров на 60-80. Выздоравливающие бойцы помогали и в монастырском хозяйстве, выполняли всякие мужские работы. Увы, кроме главной: с этим у нашего полковника было строго. Женский персонал госпиталя разместился в кельях, когда выделенных, а когда и совместно с монашками.

А вообще полковник наш был человек замкнутый, суровый, с красными глазами от недосыпа - за хирургическим столом выстаивал по две смены, а если было много раненых, то и все три. Да в отличие от остального командного состава не завёл себе ППЖ - полевую походную жену, хотя мужчина был вовсе не старый, видный из себя, да при том всем нам отец, бог и воинский начальник. Многие врачихи и сёстры клали на него глаз, раскатывали губу и откровенно к нему мылились, но он на это положил и сделался для всех неприступным утёсом.

Говорили, что у него пропала без вести семья - мама и жена с двумя детками. В составленных с немецкой педантичностью списках уничтоженных в концлагерях их пока не обнаружили. У него ещё оставалась надежда, в одном из откровений наседавшей на него даме он обмолвился - верит в примету, если ни с кем не свяжется, семья найдётся.

Вообще-то окружающие меня считали красавицей, при моём появлении у молодых мужчинок начинали блестеть глаза, и они начинали козликами прыгать вокруг. Более пожилые подтягивали животы и становились мягче, добрее и где-то даже романтичней. Когда же я предстала под красны очи моего начальника, в новёхонькой форме лейтенанта медицинской службы для её прохождения, полковник лишь мельком глянул моё направление, сухо пожелал успеха.

Меня такой приём даже немного покоробил, а пока я коробилась, мой начальник без всяких там сантиментов приставил меня к доктору-терапевту, опытному - как профессионал, но молодому по возрасту симпатичному капитану медицинской службы. Нашей задачей была предварительная сортировка раненых и послеоперационное выхаживание. Я рьяно приступила к выполнению медицинских обязанностей, сбылась мечта, которую лелеяла все годы ускоренного обучения в эвакуированном на Урал московском мединституте.

А жить меня поселили в келье с молодой монашкой Ядвигой, работавшей санитаркой под моим началом. Через несколько дней я заметила странности в её поведении: она, проверив заснула ли я, складывала в котомку харчи и ускользала. А ещё просила, если у меня оставались продукты, отдавать ей. Через несколько дней у нас сложились доверительные отношения.

В конце концов, мы были ровесницами, вместе работали да и питали друг к дружке определённую симпатию. Если я таки была комсомолкой, спортсменкой, красавицей, то Ядвига, за спорт и комсомол не знаю, но уж красавицей была точно. Да в монастырь, как оказалось, ушла не для того, чтобы ближе к Богу, а подальше от гестапо, заподозрившего её в связях с подпольщиками.

Гестапо же заподозрило её не зря - она была связной между городскими подпольщиками и сельскими партизанами. Ей удалось ускользнуть из-под самого носа гестаповских менеджеров по сыску да исчезнуть от мира сего. Ядвига взяла с меня клятву на распятии, хотя и знала, что я еврейка, и поделилась своей тайной: она прятала в запущенном склепе на отшибе кладбища костёла еврейскую семью.

Семье удалось сбежать, когда партизанами был пущен под откос эшелон, отвозивший живое топливо для газовых печей в концлагерь. Их подобрали добрые люди и свели с подпольщиками. Мать и деток какое-то время перепрятывали по подвалам да чердакам, пока подпольщики не поручили их Ядвиге, осевшей в монастыре. И вот уже почти два года она, да и другие монашки, посвящённые в тайну, прячут и поддерживают эту несчастную семью.

У меня сразу возник вопрос - а почему Ядзя сразу не известила о своих подопечных наших, освободителей. Она призналась - из страха, вдруг немцы вернутся, война такое дело - сегодня побеждают одни, завтра - другие. И припомнят ей укрывательство опасных врагов рейха и фюрера.. Ну, не верила в возросшую мощь уже победоносной Советской армии, но по этой теме, особенно как для монашки, Бог ей судья.

И тут у меня сверкнуло какое-то озарение-предчувствие - уж не разыскиваемая ли по всему фронту семья нашего полковника? Я напросилась к Ядвиге взять меня с собой - и, о, чудо: это были вроде они, хотя фамилия была другая, но ничего больше выяснить не удалось, мать, предполагаемая жена полковника, потеряла речь и слух из-за сильной контузии при крушении эшелона, а мальчик годов шести и примерно трёхлетняя девочка, ошарашенные появлением женщины в форме, внятно ответить не смогли, внешнего же сходства с полковником в полумраке склепа я не увидала. К тому в семью, которую он разыскивал, входила и его мама, и эта не подходила по составу - другая комплектация.

И всё-таки я уговорила Ядвигу на встречу с полковником. По-любому, заключенные в склепе выбрались бы на волю, он бы помог им вернуться на родину. Ядзя пугливо согласилась, но попросила сохранить всё в полной тайне, мало ли что. Утром я рвалась то ли обрадовать, то ли разочаровать полковника, всё робела к нему подойти: а вдруг это не они?

Да и кто я такая тревожить начальство, обращаться полагалось по команде по команде, согласно уставу, но просьба была очень личная. Короче, я всё-таки решилась и, как певалось в известной песенке знаменитой тогда Клавдии Шульженко, "волнуясь и бледнея", осмелилась:
- Товарищ полковник, разрешите обратиться по личному вопросу!
- Замуж собралась, быстро вы снюхались с Николаем? (Начальство знает всё и про всех - по долгу службы, стук в госпитале, как в образцовом советском учреждении, был налажен превосходно). И он продолжил:
- Неймётся потерпеть несколько месяцев до конца войны? Ладно, что там у тебя, давай покороче!
- Нет, товарищ полковник, у меня не про снюхались - и изложила ему суть дела, да передала просьбу Ядвиги о конспирации.

Он тут же сорвался с места:
- Веди!!! - Однако просьбу о соблюдении всех предосторожностей уважил - задами да огородами, обрядившись в маскхалат, устремился к склепу. А вот тут вся наша конспирация чуть не полетела в тартарары: семья оказалась таки его, и какие неслись из склепа вопли радости, визги истерики,- словами не передать. И слёзы - судьба матери полковника осталась неизвестной, но, скорее всего, она погибла - при подрыве эшелона или уже в концлагере.

Затем подогнали санитарный фургон, спрятали в него семейство с полковником и, сделав крюк, чтобы изобразить явку с вокзала, прибыли в госпиталь, якобы родные полковника отыскались по официальным каналам.

Что и говорить, как счастлив был командир, повеселел, сиял от радости, окружающий пипл даже не удивился метаморфозе. Правда, меня и Ядвигу он попервах пожурил - почему не открылись сразу? Но простил и воздал сторицей: меня через несколько месяцев произвёл во внеочередные старлеи медицинской службы и приказал выйти замуж за Николая.

Я охотно подчинилась приказу, в Николая влюбилась с первого взгляда, с ним произошло тоже, и во мне уже зрел его ребёнок. Благодаря же командиру, случилось то, что должно было случиться рано или поздно.

... Нас сочетали в костёле по красивому и торжественному католическому обряду - Николай был православным атеистом, я - такой же иудейской. Обряд был классным, и нам было пофигу, кто освятил наш брак. В конце концов Бог един, просто разные религии представляют его в выгодных им форматах. А брачное свидетельство командира на казённом бланке госпиталя да последующая примерно комсомольская свадьба отпустили нам религиозный грех перед атеизмом.

... И через положенные 9 месяцев, уже после Победы, родила я мальчишку. Увы, плод был крупный - в высокого Николая. Чтобы не рисковать, решили делать кесарево сечение. Есссно, операцию провёл сам начальник госпиталя, больше никому меня не доверил. Да уже в добротной немецкой клинике, где разместился наш госпиталь перед отправкой на родину и расформированием.

А как сложилась судьба наших героев? Ядвига вышла замуж за сержанта-водителя того самого санитарного фургона поляка Збышека, он как бы оказался посвящённым в её тайну, вроде с этой тайны у них и началось. Я отработала лекарем больше полувека, выросла до главврача крупной киевской клиники. Мой Николай Иваныч стал доктором медицинских наук, профессором. У нас двое деток, старший кандидат медицинских наук, доцент, закончил докторскую, работает в Киевском Охматдете, где папа заведовал отделением. В медицине такая семейственность приветствуется.

Для Ядвиги мы добились звания праведницы народов мира, её фамилия, правда, девичья, в списках знаментого музея Холокоста Яд-Вашем, она получила аттестат праведницы и пенсию от Израиля. У неё прекрасная семья со Збышеком, трое деток, внуки. У жены полковника после многолетнего упорного лечения речь и слух почти восстановились. Спасённые детки тоже подросли, завели свои семьи и стали классными хирургами.

Наша младшая дочка по программе обмена студентами окончила медицинский факультет Сан-Францисского университета. Вышла замуж за однокурсника, американца-католика, но ради неё он принял иудаизм. Свадебный обряд провели в синагоге - в какой-то мере маленький религиозный реванш состоялся. Хотя, конечно, ортодоксальным иудеем наш американский зять так и не стал, лишь пополнил ряды иудеев парадоксальных.

А мы все иммирировали к дочке в Окленд, город-спутник Сан-Франциско. Здесь у неё с мужем небольшая частная клиника, занимающая нижний этаж их большого собственного дома. Мы с мужем уже на пенсии - в нашем очень уж преклонном возрасте сдать на лайсенс американского врача нереально, да и давно уже пора на покой, сколько там нам осталось!

Несколько раз посещали ставший родным монастырь в Польше, не жлобясь на пожертвования...Увы, несмотря на место главных событий в нашей жизни - монастырь, в Бога никто из нас так и не поверил, зато поверили в справедливость случайности, которая свела стольких хороших людей и сполна наделила их счастьем .

3.

После окончания университета, в сентябре 1982 года, меня распределили на «почтовый ящик», кто не знает, так шифровали от супостата НИИ и заводы, так или иначе связанные с оборонкой. С сотрудником нашего отдела Николаем Александровичем Александровым (ударение на «О») я познакомился через пару месяцев на очередной стройке или овощной базе. В статусе «молодого специалиста» я прошёл их без счёта. За те немногие дни, которые я проводил в НИИ за своим рабочим столом, я успел выделить Николая Александровича из числа других сослуживцев. Отличал его постоянный позитив и, какое-то гипертрофированное, чувство юмора. Для редколлегии стенгазеты он мог, проходя мимо, из жалости накидать столько идей и шуток, что потом половина института совершала паломничество в наш отдел, чтобы поржать в голос. Женщины постоянно тащили ему в починку домашние бытовые приборы, сумочки с оторвавшимися ручками и сломанными молниями. Сказать, что они его обожали, это не сказать ничего. Он отвечал им тем же, но была у него и другая «всепоглощающая страсть», спирт, как таковой, и любые спиртосодержащие жидкости в частности. В те годы они в магазинах появлялись крайне редко, большей частью накануне праздников, а потом опять переходили в разряд дефицита. Эта привязанность смотрелась несколько странно, потому что по его собственному выражению был он инвалидом «пятой группы», так как в графе национальность писал «ДА». Как у Довлатова «Все думали – еврей, а оказался пьющим человеком». При этом свалить его не могла даже смертельная доза, в глазах окружающих он выглядел просто под «легким градусом».
Все мы, время от времени, становились героями его розыгрышей, которые потом, в виде фольклора, гуляли по институтским коридорам и курилкам. Но однажды Александров сам стал героем и, одновременно, жертвой собственной шутки.
Как-то, уж совсем не в солнечный день он явился на работу в тёмных очках, которые скорее подчёркивали, нежели скрывали внушительных размеров синяк под левым глазом. Ближе к обеду стала известна и, собственно, история.
В предшествующую ночь Николаю Александровичу совершенно не спалось. Жена уже похрапывала справа от него (то, что она была справа и женщиной была крупной и физически крепкой, сыграло потом роковую роль). Две взрослые дочери уже были замужем и жили отдельно, поговорить было решительно не с кем. Лежать, глядя в тёмный потолок, было скучно. Легко тронув жену за плечо, он спросил: - «Люся, не спишь?». Люся только дернула плечом, что означало – отстань. Тогда голосом, полным трагизма и раскаяния одновременно, он произнёс: - «Я не могу с этим жить, не могу так долго тебя обманывать. Я должен был это сказать тебе давно, но боялся». Похрапывание справа прекратилось, из чего Николай Александрович сделал правильный вывод, что у него появился внимательный слушатель. Ещё раз, горестно вздохнув, он выдал: - «Наша вторая дочь не от тебя!». С криком, - «Кобель! Когда ты уже нагуляешься!!» Люся, развернувшись как пружина, врезала мужу наотмашь с правой.
Через пару минут, уже на кухне, пытаясь остановить идущую из разбитого носа кровь, Александров услышал, как бурные и безутешные рыдания, доносившиеся из спальни, внезапно прекратились. Потом вышла Люся, достала из холодильника замороженную курицу и вручила её мужу, со словами: - «На, приложи, чтобы синяка не было»
По его собственному свидетельству, Александров после заснул, как ребёнок, а Люся, от чувства вины ворочалась до утра.

Партнеры

Реклама