Результатов: 5

3

Война в Хуторовке

(Рассказал Александр Васильевич Курилкин 1935 года рождения)

Вы за мной записываете, чтобы люди прочли. Так я прошу – сделайте посвящение всем детям, которые застали войну. Они голодали, сиротствовали, многие погибли, а другие просто прожили эти годы вместе со всей страной. Этот рассказ или статья пусть им посвящается – я вас прошу!

Как мы остались без коровы перед войной, и как война пришла, я вам в прошлый раз рассказал. Теперь – как мы жили. Сразу скажу, что работал в колхозе с 1943 года. Но тружеником тыла не являюсь, потому что доказать, что с 8 лет работал в кузнице, на току, на полях - не представляется возможным. Я не жалуюсь – мне жаловаться не на что – просто рассказываю о пережитом.

Как женщины и дети трудились в колхозе

Деревня наша Хуторовка была одной из девяти бригад колхоза им. Крупской в Муровлянском районе Рязанской области. В деревне было дворов пятьдесят. Мы обрабатывали порядка 150 га посевных площадей, а весь колхоз – примерно 2000 га черноземных земель. Все тягловые функции выполнялись лошадьми. До войны только-только началось обеспечение колхозов техникой. Отец это понял, оценил, как мы теперь скажем, тенденцию, и пошел тогда учиться на шофера. Но началась война, и вся техника пошла на фронт.
За первый месяц войны на фронт ушли все мужчины. Осталось человек 15 - кто старше 60 лет и инвалиды. Работали в колхозе все. Первые два военных года я не работал, а в 1943 уже приступил к работе в колхозе.
Летом мы все мальчишки работали на току. Молотили круглый год, бывало, что и ночами – при фонарях. Мальчишек назначали – вывозить мякину. Возили её на санях – на току всё соломой застелено-засыпано, потому сани и летом отлично идут. Лопатами в сани набиваем мякину, отвозим-разгружаем за пределами тока… Лугов в наших местах нет, нет и сена. Поэтому овсяная и просяная солома шла на корм лошадям. Ржаная солома жесткая – её брали печи топить. Всю тяжелую работу выполняли женщины.
В нашей деревне была одна жатка и одна лобогрейка. Это такие косилки на конной тяге. На лобогрейке стоит или сидит мужчина, а в войну, да и после войны – женщина, и вилами сбрасывает срезанные стебли с лотка. Работа не из легких, только успевай пот смахивать, потому – лобогрейка. Жатка сбрасывает сама, на ней работать легче. Жатка скашивает рожь или пшеницу. Следом женщины идут со свяслами (свясло – жгут из соломы) и вяжут снопы… Старушки в деревне заранее готовят свяслы обычно из зеленой незрелой ржи, которая помягче. Свяслы у вязальщиц заткнуты за пояс слева. Нарукавники у всех, чтобы руки не колоть стерней. В день собирали примерно по 80-90 снопов каждая. Копна – 56 снопов. Скашиваются зерновые культуры в период молочной спелости, а в копнах зерно дозревает до полной спелости. Потом копны перевозят на ток и складывают в скирды. Скирды у нас складывали до четырех метров высотой. Снопы в скирду кладутся колосьями внутрь.
Ток – место оборудованное для молотьбы. Посевных площадей много. И, чтобы не возить далеко снопы, в каждой деревне оборудуются токи.
При молотьбе на полок молотилки надо быстро подавать снопы. Это работа тяжелая, и сюда подбирались четыре женщины физически сильные. Здесь часто работала моя мама. Работали они попарно – двое подают снопы, двое отдыхают. Потом – меняются. Где зерно выходит из молотилки – ставят ящик. Зерно ссыпается в него. С зерном он весит килограмм 60-65. Ящик этот они носили по двое. Двое понесли полный ящик – следующая пара ставит свой. Те отнесли, ссыпали зерно, вернулись, второй ящик уже наполнился, снова ставят свой. Тоже тяжелая работа, и мою маму сюда тоже часто ставили.
После молотьбы зерно провеивали в ригах. Рига – длинный высокий сарай крытый соломой. Со сквозными воротами. В некоторые риги и полуторка могла заезжать. В ригах провеивали зерно и складывали солому. Провеивание – зерно с мусором сыпется в воздушный поток, который отделяет, относит полову, ость, шелуху, частички соломы… Веялку крутили вручную. Это вроде огромного вентилятора.
Зерно потом отвозили за 10 километров на станцию, сдавали в «Заготзерно». Там оно окончательно доводилось до кондиции – просушивалось.
В 10 лет мы уже пахали поля. В нашей бригаде – семь или девять двухлемешных плугов. В каждый впрягали пару лошадей. Бригадир приезжал – показывал, где пахать. Пройдешь поле… 10-летнему мальчишке поднять стрелку плуга, чтобы переехать на другой участок – не по силам. Зовешь кого-нибудь на помощь. Все лето пахали. Жаркая погода была. Пахали часов с шести до десяти, потом уезжали с лошадьми к речушке, там пережидали жару, и часа в три опять ехали пахать. Это время по часам я теперь называю. А тогда – часов не было ни у кого, смотрели на солнышко.

Работа в кузнице

Мой дед до революции был богатый. Мельница, маслобойка… В 1914 году ему, взамен призванных на войну работников, власти дали двух пленных австрийцев. В 17 году дед умер. Один австриец уехал на родину, а другой остался у нас и женился на сестре моего отца. И когда все ушли на фронт, этот Юзефан – фамилия у него уже наша была – был назначен бригадиром.
В 43-м, как мне восемь исполнилось, он пришел к нам. Говорит матери: «Давай парня – есть для него работа!» Мама говорит: «Забирай!»
Он определил меня в кузню – меха качать, чтобы горно разжигать. Уголь горит – надымишь, бывало. Самому-то дышать нечем. Кузнец был мужчина – вернулся с фронта по ранению. Классный был мастер! Ведь тогда не было ни сварки, ни слесарки, токарки… Все делалось в кузне.
Допустим - обручи к тележным колесам. Листовой металл у него был – привозили, значит. Колеса деревянные к телеге нестандартные. Обруч-шина изготавливался на конкретное колесо. Отрубит полосу нужной длины – обтянет колесо. Шатуны к жаткам нередко ломались. Варил их кузнечной сваркой. Я качаю меха - два куска металла разогреваются в горне докрасна, потом он накладывает один на другой, и молотком стучит. Так металл сваривается. Сегменты отлетали от ножей жатки и лобогрейки – клепал их, точил. Уж не знаю – какой там напильник у него был. Уже после войны привезли ему ручной наждак. А тут - привезут плуг - лемеха отвалились – ремонтирует. Тяжи к телегам… И крепеж делал - болты, гайки ковал, метчиками и лерками нарезал резьбы. Пруток какой-то железный был у него для болтов. А нет прутка подходящего – берет потолще, разогревает в горне, и молотком прогоняет через отверстие нужного диаметра – калибрует. Потом нарезает леркой резьбу. Так же и гайки делал – разогреет кусок металла, пробьет отверстие, нарезает в нем резьбу метчиком. Уникальный кузнец был! Насмотрелся я много на его работу. Давал он мне молоточком постучать для забавы, но моя работа была – качать меха.

Беженцы

В 41 году пришли к нам несколько семей беженцев из Смоленска - тоже вклад внесли в работу колхоза. Расселили их по домам – какие побольше. У нас домик маленький – к нам не подселили.
Некоторые из них так у нас и остались. Их и после войны продолжали звать беженцами. Можно было услышать – Анька-эвакуированная, Машка-эвакуированная… Но большая часть уехали, как только Смоленск освободили.

Зима 41-го и гнилая картошка

Все знают, особенно немцы, что эта зима была очень морозная. Даже колодцы замерзали. Кур держали дома в подпечке. А мы – дети, и бабушка фактически на печке жили. Зимой 41-го начался голод. Конечно, не такой голод, как в Ленинграде. Картошка была. Но хлеб пекли – пшеничной или ржаной муки не больше 50%. Добавляли чаще всего картошку. Помню – два ведра мама намоет картошки, и мы на терке трем. А она потом добавляет натертую картошку в тесто. И до 50-го года мы не пекли «чистый» хлеб. Только с наполнителем каким-то. Я в 50-м году поехал в Воскресенск в ремесленное поступать – с собой в дорогу взял такой же хлеб наполовину с картошкой.
Голодное время 42-го перешло с 41-го. И мы, и вся Россия запомнили с этого года лепешки из гнилого мороженого картофеля. Овощехранилищ, как сейчас, не было. Картошку хранили в погребах. А какая в погреб не помещалась - в ямах. Обычная яма в земле, засыпанная, сверху – шалашик. И семенную картошку тоже до весны засыпали в ямы. Но в необычно сильные морозы этой зимы картошка в ямах сверху померзла. По весне – погнила. Это и у нас в деревне, и сколько я поездил потом шофером по всей России – спрашивал иной раз – везде так. Эту гнилую картошку терли в крахмал и пекли лепешки.

Банды дезертиров

Новостей мы почти не знали – радио нет, газеты не доходят. Но в 42-м году народ как-то вдохновился. Притерпелись. Но тут появились дезертиры, стали безобразничать. Воровали у крестьян овец.
И вот через три дома от нас жил один дедушка – у него было ружьё. И с ним его взрослый сын – он на фронте не был, а был, видимо, в милиции. Помню, мы раз с мальчишками пришли к ним. А этот сын – Николай Иванович – сидел за столом, патрончики на столе стояли, баночка – с маслом, наверное. И он вот так крутил барабан нагана – мне запомнилось. И потом однажды дезертиры на них может даже специально пошли. Началась стрельба. Дезертиры снаружи, - эти из избы отстреливались. Отбились они.
Председателем сельсовета был пришедший с войны раненный офицер – Михаил Михайлович Абрамов. Дезертиры зажгли его двор. И в огонь заложили видимо, небольшие снаряды или минометные мины. Начало взрываться. Народ сбежался тушить – он разгонял, чтобы не побило осколками. Двор сгорел полностью.
Приехал начальник милиции. Двоих арестовал – видно знал, кого, и где находятся. Привел в сельсовет. А до района ехать километров 15-20 на лошади, дело к вечеру. Он их связал, посадил в угол. Он сидел за столом, на столе лампа керосиновая засвечена… А друзья тех дезертиров через окно его застрелили.
После этого пришла группа к нам в деревню – два милиционера, и еще несколько мужчин. И мой дядя к ним присоединился – он только-только пришел с фронта демобилизованный, был ранен в локоть, рука не разгибалась. Ручной пулемет у них был. Подошли к одному дому. Кто-то им сказал, что дезертиры там. Вызвали из дома девушку, что там жила, и её стариков. Они сказали, что дома больше никого нет. Прошили из пулемета соломенную крышу. Там действительно никого не оказалось. Но после этого о дезертирах у нас ничего не было слышно, и всё баловство прекратилось.

Новая корова

В 42 году получилась интересная вещь. Коровы-то у нас не было, как весной 41-го продали. И пришел к нам Василий Ильич – очень хороший старичок. Он нам много помогал. Лапти нам, да и всей деревне плел. Вся деревня в лаптях ходила. Мне двое лаптей сплел. Как пахать начали – где-то на месяц пары лаптей хватало. На пахоте – в лаптях лучше, чем в сапогах. Земля на каблуки не набивается.
И вот он пришел к нашей матери, говорит: «У тебя овцы есть? Есть! Давай трех ягнят – обменяем в соседней деревне на телочку. Через два года – с коровой будете!»
Спасибо, царствие теперь ему небесное! Ушел с ягнятами, вернулся с телочкой маленькой. Тарёнка её звали. Как мы на неё радовались! Он для нас была – как светлое будущее. А растили её – бегали к ней, со своего стола корочки и всякие очистки таскали. Любовались ею, холили, гладили – она, как кошка к нам ластилась. В 43-м огулялась, в 44-м отелилась, и мы – с молоком.

1943 год

В 43-м жизнь стала немножко улучшаться. Мы немножко подросли – стали матери помогать. Подросли – это мне восемь, младшим – шесть и четыре. Много работы было на личном огороде. 50 соток у нас было. Мы там сеяли рожь, просо, коноплю, сажали картошку, пололи огород, все делали.
Еще в 43 году мы увидели «студебеккеры». Две машины в наш колхоз прислали на уборочную – картошку возить.

Учеба и игры

У нас был сарай для хранения зерна. Всю войну он был пустой, и мы там с ребятней собирались – человек 15-20. И эвакуированные тоже. Играли там, озоровали. Сейчас дети в хоккей играют, а мы луночку выкопаем, и какую-нибудь банку консервную палками в эту лунку загоняем.
В школу пошел – дали один карандаш. Ни бумаги, ни тетради, ни книжки. Десять палочек для счета сам нарезал. Тяжелая учеба была. Мать раз где-то бумаги достала, помню. А так – на газетах писали. Торф сырой, топится плохо, - в варежках писали. Потом, когда стали чернилами писать – чернила замерзали в чернильнице. Непроливайки у нас были. Берёшь её в руку, зажмешь в кулаке, чтобы не замерзла, и пишешь.
Очень любил читать. К шестому классу прочел все книжки в школьной библиотеке, и во всей деревне – у кого были в доме книги, все прочитал.

Военнопленные и 44-й год

В 44-м году мимо Хуторовки газопровод копали «Саратов-Москва». Он до сих пор функционирует. Трубы клали 400 или 500 миллиметров. Работали там пленные прибалтийцы.
Уже взрослым я ездил-путешествовал, и побывал с экскурсиями в бывших концлагерях… В Кременчуге мы получали машины – КРАЗы. И там был мемориал - концлагерь, в котором погибли сто тысяч. Немцы не кормили. Не менее страшный - Саласпилс. Дети там погублены, взрослые… Двое воскресенских через него прошли – Тимофей Васильевич Кочуров – я с ним потом работал. И, говорят, что там же был Лев Аронович Дондыш. Они вернулись живыми. Но я видел стволы деревьев в Саласпилсе, снизу на уровне человеческого роста тоньше, чем вверху. Люди от голода грызли стволы деревьев.
А у нас недалеко от Хуторовки в 44-м году сделали лагерь военнопленных для строительства газопровода. Пригнали в него прибалтийцев. Они начали рыть траншеи, варить и укладывать трубы… Но их пускали гулять. Они приходили в деревню – меняли селедку из своих пайков на картошку и другие продукты. Просто просили покушать. Одного, помню, мама угостила пшенкой с тыквой. Он ещё спрашивал – с чем эта каша. Мама ему объясняла, что вот такая тыква у нас растет. Но дядя мой, и другие, кто вернулся с войны, ругали нас, что мы их кормим. Считали, что они не заслуживают жалости.
44 год – я уже большой, мне девять лет. Уже начал снопы возить. Поднять-то сноп я еще не могу. Мы запрягали лошадей, подъезжали к копне. Женщины нам снопы покладут – полторы копны, вроде бы, нам клали. Подвозим к скирду, здесь опять женщины вилами перекидывают на скирд.
А еще навоз вывозили с конного двора. Запрягаешь пару лошадей в большую тачку. На ней закреплен ящик-короб на оси. Ось – ниже центра тяжести. Женщины накладывают навоз – вывозим в поле. Там качнул короб, освободил путы фиксирующие. Короб поворачивается – навоз вывалился. Короб и пустой тяжелый – одному мальчишке не поднять. А то и вдвоем не поднимали. Возвращаемся – он по земле скребет. Такая работа была у мальчишек 9-10 лет.

Табак

Табаку очень много тогда сажали – табак нужен был. Отливали его, когда всходил – бочками возили воду. Только посадят – два раза в день надо поливать. Вырастет – собирали потом, сушили под потолком… Мать листву обирала, потом коренюшки резала, в ступе толкла. Через решето высевала пыль, перемешивала с мятой листвой, и мешка два-три этой махорки сдавала государству. И на станцию ходила – продавала стаканами. Махорку носила туда и семечки. А на Куйбышев санитарные поезда шли. Поезд останавливается, выходит медсестра, спрашивает: «Сколько в мешочке?» - «10 стаканов». Берет мешочек, уносит в вагон, там высыпает и возвращает мешочек и деньги – 100 рублей.

Сорок пятый и другие годы

45,46,47 годы – голод страшный. 46 год неурожайный. Картошка не уродилась. Хлеба тоже мало. Картошки нет – мать лебеду в хлеб подмешивала. Я раз наелся этой лебеды. Меня рвало этой зеленью… А отцу… мать снимала с потолка старые овечьи шкуры, опаливала их, резала мелко, как лапшу – там на коже ещё какие-то жирочки остаются – варила долго-долго в русской печке ему суп. И нам это не давала – только ему, потому что ему далеко ходить на работу. Но картошки все-таки немного было. И она нас спасала. В мундирчиках мать сварит – это второе. А воду, в которой эта картошка сварена – не выливает. Пару картофелин разомнет в ней, сметанки добавит – это супчик… Я до сих пор это люблю и иногда себе делаю.

Про одежду

Всю войну и после войны мы ходили в домотканой одежде. Растили коноплю, косили, трепали, сучили из неё нитки. Заносили в дом станок специальный, устанавливали на всю комнату. И ткали холстину - такая полоса ткани сантиметров 60 шириной. Из этого холста шили одежду. В ней и ходили. Купить готовую одежду было негде и не на что.
Осенью 45-го, помню, мать с отцом съездили в Моршанск, привезли мне обнову – резиновые сапоги. Взяли последнюю пару – оба на правую ногу. Такие, почему-то, остались в магазине, других не оказалось. Носил и радовался.

Без нытья и роптания!

И обязательно скажу – на протяжении всей войны, несмотря на голод, тяжелый труд, невероятно трудную жизнь, роптания у населения не было. Говорили только: «Когда этого фашиста убьют! Когда он там подохнет!» А жаловаться или обижаться на Советскую власть, на жизнь – такого не было. И воровства не было. Мать работала на току круглый год – за все время только раз пшеницы в кармане принесла – нам кашу сварить. Ну, тут не только сознательность, но и контроль. За килограмм зерна можно было получить три года. Сосед наш приехал с войны раненый – назначили бригадиром. Они втроем украли по шесть мешков – получили по семь лет.

Как уехал из деревни

А как я оказался в Воскресенске – кто-то из наших разнюхал про Воскресенское ремесленное училище. И с 1947 года наши ребята начали уезжать сюда. У нас в деревне ни надеть, ни обуть ничего нет. А они приезжают на каникулы в суконной форме, сатиновая рубашка голубенькая, в полуботиночках, рассказывают, как в городе в кино ходят!..
В 50-м году и я решил уехать в Воскресенск. Пришел к председателю колхоза за справкой, что отпускает. А он не дает! Но там оказался прежний председатель – Михаил Михайлович. Он этому говорит: «Твой сын уже закончил там ремесленное. Что же ты – своего отпустил, а этого не отпускаешь?»
Так в 1950 году я поступил в Воскресенское ремесленное училище.
А, как мы туда в лаптях приехали, как учился и работал потом в кислоте, как ушел в армию и служил под Ленинградом и что там узнал про бои и про блокаду, как работал всю жизнь шофёром – потом расскажу.

4

ЭТО-Я!!!

Поехали как то толпой в пейнтбол поиграть. Я ,Бегемот,плюс тьма народу. Кто то из этой тьмы пригласил Сашу. Мы как увидели Санька-так удивились сильно.
Ну еще бы. Играете вы в пейнтбол,после игры снимаете маску-а рядом- Шамиль Басаев вам сквозь бороду скалится. А на дворе 98год. И мне сдается,в любом заведении с щитом на эмблеме ему обрадуются больше,чем Святому Граалю. Да ,о чем я говорю?
Святой Грааль,Философский Камень,Золотая Рыбка-да ни один мент этот набор на Шаму не поменял бы.
Мы дружно помотали бошками. Рядом по-прежнему лыбилась нам Звезда Героя России.
А то и две.
Наконец,еврейский скептицизм взял верх над русской мечтательностью. Мало ли кто на кого похож? Бегемот,вон,как бороду отрастил-тоже здорово на Хаттаба машет,и что?
-Аээээ...Максим,с кем имею честь?
-Александр.(ни намека на акцент)
-Ээээ,не мое,конечно дело,Саш-но вот зачем весь вот этот яркий сценический образ в повседневной жизни? Я,понимаю,"бороденку сбрею-но умище куда деть?"-но все же? Неужто спокойно жить не тянет?
-Видишь ли,Макс,раньше-когда я пытался скрыть в себе амира- я был похож на замаскированного террориста. Раз в квартал какой-нибудь особо бдительный срывал с меня овечью шкуру трясущимися от счастья чистыми руками и,пылая сердцем и леденя разумом, выводил на чистую воду. Со временем мне стало неловко разочаровывать такое количество незнакомых людей. Клянусь,глядя на слезы,дрожащие на ментовских ресницах я иногда искренне жалел что не рожден Басаевым. Проблема в том,что как всякие романтики,менты держали меня по трое-пятеро суток,наверное, до последнего теша в себе надежду,что я таки превращусь в Шамиля. В 110м отделении ,например,они неделю на меня медитировали. Приходили по одному и группами,садились поудобнее с портретом прототипа и глядели. То на него,то на меня.Молча. С тех пор я не хожу в зоопарк.Особо продвинутые даже пытались узнать про наше родство. Венцом этих злоключений была попытка вербовки комитетчиком-энтузиастом с мутными перспективами поездки в Ичкерию. Еле отбоярился от такой чести.По моему,этот "фейс" был шизофреником. Там у него в планах было чуть ли не свержение прототипа-двойником с полной сдачей всего бандподполья лично ему силой псевдобасаевского авторитета.
-Дааа! Далеко пойдет пацан.
-Да я не потому решил,что он c пулей в голове. Подобные идеи я нередко слышал.
-А что тебя навело на эту мысль?
-Он Шекспира цитировал почем зря! У того ж полно про близнецов понаписано "Двенадцатая ночь","Комедия ошибок"и проч.-вот этот шизик и давай жечь мне сердце Уильямовым глаголом !
-М-да. Значит,буйный. Будет вожаком.
-Бесспорно. Так вот,я продолжу с вашего позволения-когда я отрастил бороду и начал ходить в военной форме с черным беретом-менты отстали. То есть для них это-перебор.
Иной раз какой мечтательный постовой и подойдет так-но робко-робко. Бочком. Ну как если б Синдию Кроуфорд пытался на улице закадрить,сжимая свежеконфискованный у бабки букетик мимозы в потной ладошке. С такой же верой в успех.
Ну я ему тут же паспорт в рожу тычу и-
-Такой большой дядя вырос,а все в сказки верит?
Краснеют обычно и отходят,смущенно матерясь.
-Весьма разумно. Но я бы поостерегся поддатым мусорам попадаться. Эти-то заловить Буонапарте и в штаб его представить всегда рады. Хоть чучелом,хоть тушкой.
-Это да...
Потом мы поиграли еще и пофотографировались на память. Грех было не обыграть такую фактуру-и некоторые снимки получились- хоть на "Кавказ-центр" вешай.
Под комментариями с акцентом-
"Славные муджахиды рэжут муртадов и мунафиков в вилайате Галгайче. Алла Акбар!"
Повезло,что один из толпы (Вася)приперся в советском ХБ-вот он-то у нас и выполнял роль страстотерпца и мученика. Его многкратно брали в плен и изобретательно нарушали в обращении с ним Гаагскую конвенцию. Венцом фотосессии была серия охотничьих снимков-"гляди,какого матерого завалили" . Мы вошли в раж-идеи фонтанировали,но матерый Вася,весь перемазанный красной пейнбольной краской послал нас всех нахуй -и пришлось,что бы его разжалобить , снять серию фото ,годных для журнала "Братишка".
Там христолюбивое воинство давало просраться абрекам по самое "немогу".
Живописней всего получилась моя инсталляция на тему Иоанна Крестителя-с усекновением амировой башки.На нее извели остатки красных шаров. Через некоторое время я с некоторым удивлением увидел в Сети сие творение,подтверждающее очередную,285ю или 18ю в этом месяце, гибель подлой вражины от карающей длани Расеи-мамы.
Прошло полгода. Мы неоднократно виделись ,играли,но Саша,увы,к нам больше не заходил.

Тут необходимо краткое лирическое отступление.
Меня крайне редко тормозят менты. Что-то в моей неказистой ряшке им внушает . Как говаривал ментовской генерал Паша,будучи в сильном подпитии-
"Вот за что я тебя,Макс,не люблю-за то , что твоя рожа вызывает подсознательное доверие"
Но. Это пока я выбрит.
Стоит мне пару дней не скоблить рожу-и все мусора в округе-мои. Такое впечатление создается,будто вместе с щетиной на всеобщее обозрение вылезают все мои пороки.
Налицо становится также неразвитое правосознание и склонность к нарушению режима.
Я крайне редко шляюсь с небритой мордой-потому мог по полгода не заглядывать в паспорт. Ни к чему он мне был. С собой таскал- "Авось пригодится" -но годился он мне крайне редко.А тут вылез я с недельных блядок-и шел ловить машину. Весна,солнышко греет,ветерок развевает жидкую бороденку...(Звучит тревожная музыка)
-Ваши документы,гражданин!
Упс. Поворачиваюсь-два каких-то щенка в форме. То ли рядовые МВД,то ли курсантики-первокуры. Даже пистоля им не положено-одни дубинки на поясе болтаются. Защитнички.
-Да пожалуйста!-тяну им паспорт. Нетерпеливо подрыгиваю ножкой-жду когда отстанут.
Но.
У мусоренков вытаращиваются зенки. Они ошарашенно смотрят то на меня-то на фото в паспортине. Пауза затягивается.Мне все это начинает надоедать.Ну да,я не особо фотогеничен-да и снимался давно-но много ли народу похоже на свои паспортные снимки?
-Ну что смотрите? Это я!
Мусорята инстинктивно делают шаг назад и испуганно жмутся друг к дружке.
Как то странно они себя ведут. Укуренные что ли?
Делаю шаг вперед,тяну руку(мусоренок испуганно пищит),беру у него паспорт,разворачиваю-и столбенею. Вот твари.
Мои подонки-дружки наклеили поверх паспортной -один из совместных снимков с Шамилем. Довольно живописный. Три фигуры в военно-американском,обнявшись за плечи, попирают берцами окровавленный труп матерого Васи. Слева-Басаев(Саша),справа-Хаттаб(Бегемот) -по центру мудак(я) . Для особо невнимательных на кадре присутствует линия-что выделяет мою тыковку из общей группы и выходит в небо. Там сия кривая окружает надпись:
"ЭТО Я"
С матом отрываю эту подставу от паспорта. К счастью,клеили на водный карандаш.
Тычу паспортной фоткой в рожу остолбеневшим отрокам.
-Вот! Это друзья мои! Пошутили! А так! Вот! Это-Я!
Что-то на лицах мусорят особого облегчения не видно. Ну да,допирает,до меня.
Первую то фотку они хорошо разглядели. И в мусарню с ними нельзя-пока разберутся-почки точно отобьют. А может и разбираться не станут. Оно им надо? Тут дело-пестня.
Какие ,спрашивается ,еще нужны доказательства если на снимке селебритиз террористического подполья с тобой в обнимку попирают труп свежезамученного федерала? Сам себе статью нарисовал,дебил.
Нет,надо валить,однозначно. Но. Надо как то выбить из этих мусориных детей
память о моих паспортных данных.

И я устраиваю показательную истерику русского разночинца конца 19го века.
Есть в моем репертуаре такая.
-Молодые люди!!!(визгливо) Подойдите сюда немедленно,да-вот вы и вы!
(Мусорята дружно отпрыгивают подальше)
-ЧТО ВЫ НА СЕБЯ НАПЯЛИЛИ?!!! (ору) ВЫ ЧТО-С УМА СОШЛИ? ВЫ ЧТО,НЕ ПОНИМАЕТЕ,
ЧТО НА ВАС ЛЮДИ СМОТРЯТ!!! (визжу) И КАЖДЫЙ,ВЫ ПОНИМАЕТЕ,КАЖДЫЙ -СМОТРИТ НА ВАС И ПОНИМАЕТ-ЧТО ВЫ -ЯРЫЖКИ!!! СЕМЬЮ ПОЗОРИТЕ,СОБАЧЬИ ДЕТИ!!! А НУ МАРШ ДОМОЙ! (брызгая слюной,топаю ногами) ПОЧЕМУ НЕ В ГИМНАЗИИ , ПРРРРОХВОСТЫ!!!! НЕМЕДЛЕННО ДОМОЙ,СОБАЧЬЮ ФОРМУ СНЯТЬ,СЖЕЧЬ И МАРШ В ГИМНАЗИЮ!!!! ВООООН!!!(истерика нарастает,глаза у ментят-с блюдца размером) НЕЕЕТ!!! (реву я)Я САМ ВАС К МАМКАМ ОТВЕДУ! И УШИ НАДЕРУ-РАЗ ОТЦЫ НЕ СМОТРЯТ!!! А НУ-КА!(тяну руки к мусориным ушам)
Этого оказывается достаточно. Ментодети разворачиваются и галопом сваливают. Бегу за ними. Те поддают газу-и придерживая фуражки скачут за угол. Ффффу.
Пора и мне. А то как бы на взрослую особь в погонах не нарваться.
Дома долго пил и матерился. Нет,ну какие ж гондоны у меня дружки.
Потом отпустило. Долго ржал.

5

У НАС В ДОМЕ КТО-ТО ЕСТЬ!!!

Как вы считаете, какова вероятность встретиться в два часа ночи в сортире двум людям?

Я извиняюсь за столь интимные подробности, но если я встаю ночью по нужде, то я никогда не запираюсь изнутри (от кого, если все дрыхнут?), и не включаю в туалете свет, чтобы он меня окончательно не разбудил. Более того, отсутствие света позволяет мне минуту подремать в процессе… кхм… ну вы поняли чего. И так уже много лет. И я, конечно, допускал, что ночью кто-то кроме меня в эту аудиторию тоже заглядывает, но вероятность одновременного там появления двух людей сводил к минимальной.

Пока в одну из глубоких ночей мой дремлющий в процессе ночной вахты в сортире слух не был внезапно разбужен скрипом двери в комнату, где спит дочь. Мозг мгновенно приходит в боевую готовность и выдает следующий вывод – если восьмилетний ребенок, которого из пушки не добудишься, встал в два часа ночи и вышел из комнаты, вряд ли он пойдет на кухню, откроет холодильник и начнет жрать котлеты. А это значит, что через несколько детских шагов, отделяющих комнату от сортира, возможны следующие варианты разворота событий.

Вариант первый. Ребенок включает свет, заходит в незапертый туалет (он же одновременно и ванная комната) видит в нем какое-то живое тело, как всякий нормальный человек, будучи спросонок, пугается, а как всякий нормальный испуганный ребенок, начинает визжать. Только после этого дитя понимает, что тело это есть ее папа, но к тому моменту визгом разбужены мама, маленький брат и кот. И все они, конечно, будут не очень довольны таким пробуждением, после чего семейный совет, на котором право решающего голоса получит одна мама, крайним будет признан папа. То есть я.

Вариант второй. Дочка не включает свет (как это делаю я), доходит до толчка, натыкается на чье-то живое тело. Пугается. Далее смотри вариант 1.

Вариант второй – альтернативная развязка. Дочка не включает свет, подходит к толчку, я отодвигаюсь, она замечает движение (как назло, в ванной-сортире есть окно на улицу, и туда падает свет от фонаря, поэтому внутри видно хорошо даже в два часа ночи), пугается… далее по первому варианту.

Вариант третий. Она входит в туалет (не важно, включает свет, или нет), я ей зажимаю рот и быстро говорю – не бойся, мол, это я, папа. Ребенок хоть и не кричит, но первичный испуг столь силен, что у нее есть шанс в детстве познакомиться с успокоительными средствами и всякого рода врачами-шарлатанами. Семейный совет, разбор полетов, папа крайний…

Вариант четвертый. За те полтора шага, что дочке осталось сделать до ванной комнаты я тихо встаю в ванную и закрываюсь шторкой, которую мы задвигаем во время мытья. Дочка спросонок не задумывается, за каким лешим шторка задвинута, и, сделав свое дело, удаляется.

За неимением пятого варианта и отсутствием времени на дальнейшее раздумье поступаем по четвертому. За шторкой жмуримся от включенного света и молим бога, чтобы ребенок не вздумал помыть руки после всех своих дел, ибо тогда не только моя засада будет громко разоблачена, но еще и я окажусь в крайне глупом положении («мама, ты представляешь, зашла я ночью в туалет пописять, а там папа в ванной за шторкой притаился» - это как минимум насторожит). Но ребенку такие глупости в голову не приходят и, выключив свет, дитя удаляется. Вздохнув спокойно, я вылезаю из укрытия, завершаю и свои прерванные дела, и с чувством глубочайшего удовлетворения, как физического, так и морального, удаляюсь в свою спальню, чтобы вернуться в объятия жены и Морфея одновременно.

Ага! Щас!

Только положил башку на подушку, как слышу, как дочка в своей комнате громко всхлипнула, и даже не заплакала, а заскулила. Мгновенно вскакиваю, включаю в коридоре свет, открываю дверь в ее спальню со словами «это я, не бойся», хватаю дрожащего, покрытого холодным потом ребенка на руки.

- Что случилось? – спрашиваю.

- Папа, - ее голос сильно напуган. – Ты представляешь, я сейчас сходила в туалет, а когда улеглась, то услышала, что там открылась дверь и оттуда кто-то вышел следом за мной. ПАПА, У НАС В ДОМЕ КТО-ТО ЕСТЬ!!!

Поняв, что четвертый вариант тоже получился стремным, говорю ей:

- Не бойся, солнышко, на самом деле это был я.

И начинаю рассказывать всю правду, но не проходит и минуты, как слышу легчайшее всхрапывание – ребенку было достаточно одной фразы «это был я», и вот она уже спит у меня на руках, а на лице выражение необычайного облегчения (как физического, так и морального).

Укладываю ребенка на кровать, возвращаюсь к жене и Морфею. Но Морфей не очень согласен с тем, что я так долго отсутствовал, и мне приходится о-о-очень долго покрутиться боку на бок, прежде чем я, наконец, засыпаю.