Результатов: 3

1

Подруга-врач репост сделала с какого-то источника.
Не мог пройти мимо и сюда на память не закинуть, потому что тут такого не припомню...

Исповедь реаниматолога.

"Я реаниматолог. А если быть более точным, то peaниматолог­-анестезиолог. Вы спросите, что предпочтительней? Я вам отвечу: хрен редьки не слаще. Одно дежурство ты реаниматолог, другое ­ анестезиолог, но суть одна ­ борьба со смертью. Её, проклятую, мы научились чувствовать всем своим нутром. А если говорить научным языком, то биополем. Не верьте, что она седая и с косой в руках. Она бывает молодая и красивая, хитрая, льстивая и подлая. Расслабит, обнадёжит и обманет. Я два десятка лет отдал реанимации, и я устал...

Я устал от постоянного напряжения, от этого пограничного состояния между жизнью и смертью, от стонов больных и плача их родственников. Я устал, в конце концов, от самого себя. От собственной совести, которая отравляет моё существование и не даёт спокойно жить после каждого летального исхода. Каждая смерть чеканит в мозгу вопрос: а всё ли ты сделал? Ты был в этот момент, когда душа металась между небом и землёй, и ты её не задержал среди живых. Ты ошибся, врач.

Я ненавижу тебя, проклятый внутренний голос. Это ты не даёшь расслабиться ни днём, ни ночью. Это ты держишь меня в постоянном напряжении и мучаешь постоянными сомнениями. Это ты заставляешь меня после суточного дежурства выгребать дома на пол все медицинские учебники и искать, искать, искать... ту спасительную ниточку, за которую ухватится слабая надежда. Нашёл, можно попробовать вот эту методику. Звоню в отделение, ­ как там больной?

Каким оптимистом надо быть, чтобы не сойти с ума от всего этого. Оптимизм в реанимации ­ вам это нравится? Два абсолютно несовместимых понятия. От стрессов спасается кто как может, у каждого свой «сдвиг». Принимается любой вариант: бежать в тайгу в одиночестве, чеканить по металлу, рисовать картины маслом, горнолыжный спорт, рыбалка, охота, туризм... Мы спасаем людей, а увлечения спасают нас.

Спасать... Мы затёрли это слово почти до пустого звука. А ведь каждый раз за ним стоит чья­-то трагедия, чья­-то судьба. Спросите любого реаниматолога ­, сколько человек он спас? Ни за что не ответит. Невозможно сосчитать всех, кому ты помог в критический момент. Наркоз дал ­ и человек тебе обязан жизнью.

Почему-­то больные анестезиолога врачом вообще не считают. Обидно, ей богу. Звонят и спрашивают: а кто оперировал? И никогда не спросят, кто давал наркоз, кто отвечал за жизнь больного во время операции? Мы посчитали: пять тысяч наркозов в год даёт анестезиолог. Пять тысяч стрессов ­ только от наркозов! Ведь каждый раз ты берёшь на себя ответственность за чужую жизнь: ты, анестезиолог, отключаешь у больного сознание, и тем самым лишаешь его возможности самому дышать, а значит, жить.

Больше всего мы боимся осложнений. У нас говорят так: не бывает маленьких наркозов, бывают большие осложнения после них. Иногда риск анестезии превышает риск самой операции. Может быть всё, что угодно: рвота, аллергический шок, остановка дыхания. Сколько было случаев, когда пациенты умирали под наркозом прямо на операционном столе. Перед каждой операцией идёшь и молишь Бога, чтоб не было сюрпризов.

Сюрпризов мы особенно боимся. Суеверные все стали... насчёт больных. Идёшь и причитаешь: только не медработник, не рыжий, не блатной, не родственник и не работник НПО ПМ. От этих почему­то всегда неприятности. Чуть какие подозрения на «сюрприз» возникают, трижды сплевываем и стучим по дереву.

Нас в отделении 11 врачей, и у всех одни и те же болячки: ишемическая болезнь сердца, нарушение сердечного ритма и... радикулит. Да, да, профессиональная болезнь ­ радикулит. Тысяча тяжелобольных проходит через наше отделение за год, и каждого надо поднять, переложить, перевезти... Сердце барахлит у каждого второго из нас ­ как только эмоциональное напряжение, так чувствуешь, как оно в груди переворачивается.

Говорят, американцы подсчитали, что средняя продолжительность жизни реаниматолога ­ 46 лет. И в той же Америке этой специальности врачи посвящают не более 10 лет, считая её самым вредным производством. Слишком много стресс­факторов. Из нашего отделения мы потеряли уже двоих. Им было 46 и 48. Здоровые мужики, про таких говорят «обухом не перешибёшь», а сердце не выдержало...

Где тут выдержишь, когда на твоих глазах смерть уносит чью­-то жизнь. Полгода стоял перед глазами истекающий кровью молодой парень, раненый шашлычной шампурой в подключичную артерию. Всё повторял: «спасите меня, спасите меня». Он был в сознании и «ушёл» прямо у нас на глазах.

Никогда не забуду другой случай. Мужчина­-инфарктник пошёл на поправку, уже готовили к переводу в профильное отделение. Лежит, разговаривает со мной, и вдруг зрачки затуманились, судороги и мгновенная смерть. Прямо на глазах. Меня поймёт тот, кто такое испытал хоть раз. Это чувство трудно передать: жалость, отчаяние, обида и злость. Обида на него, что подвёл врача, обманул его надежды. Так и хочется закричать: неблагодарный! И злость на самого себя. На своё бессилие перед смертью, за то, что ей удалось тебя провести. Тогда я, помню, плакал. Пытался весь вечер дома заглушить водкой этот невыносимый душевный стон. Не помогло. Я понимаю, мы ­ не Боги, мы ­ просто врачи.

Сколько нам, реаниматологам, приходилось наблюдать клиническую смерть и возвращать людей к жизни? Уже с того света. Вы думаете, мы верим в параллельные миры и потусторонний мир? Ничего подобного. Мы практики, и нам преподавали атеизм. Для нас не существует ни ада, ни рая. Мы расспрашиваем об ощущениях у всех, кто пережил клиническую смерть: никто ТАМ не видел ничего. В глазах, говорят, потемнело, в ушах зазвенело, а дальше не помню.

Зато мы верим в судьбу. Иначе как объяснить, что выживает тот, кто по всем канонам не должен был выкарабкаться, и умирает другой, кому медицина пророчила жизнь? Голову, одному парню из Додоново, топором перерубили, чуть пониже глаз ­ зашили ­ и ничего. Женщину доставили с автодорожной травмой ­ перевернулся автобус, переломано у неё всё, что только можно, тяжелейшая черепно­мозговая травма, было ощущение, что у неё одна половина лица отделилась от другой. Все были уверены, что она не выживет. А она взяла и обманула смерть. Встречаю её в городе, узнаю: тональным кремом заретуширован шрам на лице, еле заметен ­ красивая, здоровая женщина. Был случай, ребёнка лошадь ударила копытом ­ пробила череп насквозь. По всем раскладам не должен был жить. Выжил. Одного молодого человека трижды (!) привозили с ранением в сердце, и трижды он выкарабкивался. Вот и не верьте в судьбу. Другой выдавил прыщ на лице (было и такое!) ­ сепсис и летальный исход. Подобная нелепая смерть ­ женщина поранила ногу, дело было в огороде, не то просто натерла, не то поцарапала ­ заражение крови, и не спасли.

Хотя, где-­то в глубине души, мы в Бога верим. И если всё­ таки существуют ад и рай, мы честно признаёмся: мы будем гореть. За наши ошибки и за людские смерти. Есть такая черная шутка у медиков: чем опытнее врач, тем больше за его спиной кладбище. Но за одну смерть, которую не удалось предотвратить, мы реабилитируемся перед собственной совестью и перед Богом десятками спасённых жизней. За каждого боремся до последнего. Никогда не забуду, как спасали от смерти молодую женщину с кровотечением после кесарева. Ей перелили 25 литров крови и три ведра плазмы!

Мы перестали бояться смерти, слишком часто стоим с ней рядом - в реанимации умирает каждый десятый. Страшит только длительная, мучительная болезнь. Не дай Бог, быть кому­-то в тягость. Таких больных мы видели сотни. Я знаю, что такое сломать позвоночник, когда работает только мозг, а всё остальное недвижимо. Такие больные живут от силы месяц-­два. Был парень, который неудачно нырнул в бассейн, другой ­ прыгнул в реку, третий выпил в бане и решил охладиться... Падают с кедров и ломают шеи. Переломанный позвоночник ­ вообще сезонная трагедия ­- лето и осень ­ самая пора.

Я видел, как умирали два работяги ­ хлебнули уксус (опохмелились не из той бутылки) и я врагу не пожелаю такой мучительной смерти.

С отравлениями в год к нам в отделение поступает человек 50, из них 8­-10 не выживают. Не то в этом, не то в прошлом году был 24­летний парень, с целью суицида выпил серную кислоту. Привезли ­ он был в сознании. Как он жалел, что сделал это! Через 10 часов его не стало. А 47­-летняя женщина, что решила свести счёты с жизнью и выпила хлорофос. Запах стоял в отделении недели две! Для меня теперь он всегда ассоциируется со смертью. '

Кто-­то правильно определил реаниматологию, как самую агрессивную специальность - манипуляции такие. Но плохо их сделать нельзя. Идёт борьба за жизнь: от непрямого массажа сердца ломаются рёбра, введение катетера в магистральный сосуд чревато повреждением лёгкого или трахеи, осложнённая интубация во время наркоза ­ и можно лишиться нескольких зубов. Мы боимся допустить малейшую неточность в действиях, боимся всего...

Боимся, когда привозят детей. Ожоги, травмы, отравления... Два года рёбенку было. Бутылёк бабушкиного «клофелина» и ­ не спасли. Другой ребёнок глотнул уксус. Мать в истерике ­ сама, говорит, бутылку еле могла открыть, а четырёхлетний малыш умудрился её распечатать... Самое страшное ­ глухой материнский вой у постели больного ребёнка. И полные надежды и отчаяния глаза: помогите! За каждую такую сцену мы получаем ещё по одному рубцу на сердце.

Мы, реаниматологи, относимся к группе повышенного риска для здоровья. Вы спросите, чего мы не боимся? Мы уже не боимся сифилиса ­ нас пролечили от него по несколько раз. Никогда не забуду, как привезли окровавленную молодую женщину после автомобильной аварии. Вокруг неё хлопотало человек 15 ­ все были в крови с головы до пят. Кто надел перчатки, кто не надел, у кого­-то порвались, кто-­то поранился, о мерах предосторожности не думал никто ­ какой там, на карту поставлена человеческая жизнь. Результаты анализов на следующий день показали четыре креста на сифилис. Пролечили весь персонал.

Уже не боимся туберкулёза, чесотки, вшей, гепатита. Как­-то привезли из Балчуга пожилого мужичка ­ с алкогольной интоксикацией и в бессознательном состоянии. Вызвали лор­врача и тот на наших глазах вытащил из уха больного с десяток опарышей. Чтобы в ушах жили черви ­ такого я ещё не видел!

В последние годы всё чаще больные поступают с психозами. От жизни, что ли, такой. Элементарная пневмония протекает с тяжелейшими психическими отклонениями. Пациенты соскакивают, систему, катетеры вытаскивают, из окна пытаются выброситься… Один такой пьяный, пнул в живот беременную медсестру ­ скажите, что наша работа не связана с риском для жизни.

Про нас говорят ­ терапия на бегу. Мы всё время спешим на помощь тем, кому она крайне необходима. Нас трудно представить спокойно сидящими. Народ не даёт нам расслабиться вообще. Молодёжь падает с высоты ­ веселятся на балконе, открывают окно в подъезде и садятся на подоконник ­ шутя толкаются... За последние три месяца у нас в отделении таких побывало несколько человек. Семнадцатилетняя девочка упала с восьмого этажа, хорошо на подъездный козырёк. Осталась жива.

Сколько мы изымаем инородных тел ­ можно из них открывать музей. Что только не глотают: была женщина, проглотила вместе с куском торта пластмассовый подсвечник от маленькой праздничной свечки. Он острый, как иголка ­ пробурил желудок. Столько было осложнений! Очень долго боролись за её жизнь и спасли. Из дыхательных путей достаём кости, орехи, кедровые, в том числе. Как-­то привезли женщину прямо из столовой ­ застрял в горле кусок непрожёванного мяса. Уже к тому времени наступила клиническая смерть, остановка дыхания. Сердце запустили, перевели на аппарат искусственного дыхания, но... спасти не смогли ­ слишком много времени прошло. И такие больные ­ один за другим. Покой наступает только после дежурства, и то для тела, а не для головы. Иду домой и у каждого встречного вглядываюсь в шею. И ловлю себя на мысли, что прикидываю: легко пойдёт интубация или с осложнениями? Приходишь домой, садишься в любимое кресло и тупо смотришь в телевизор. В тисках хронического напряжения ни расслабиться, ни заснуть. В ушах стоит гул от аппаратов искусственного дыхания, сейчас работают все пять ­ когда такое было? Приходишь на работу, как в цех, поговорить не с кем: целый день только механические вздохи-­выдохи.

Даже после смены в голове беспрерывно прокручиваются события минувших суток - а всё ли я сделал правильно? Нет, без бутылки не уснёшь. А денег не хватает катастрофически. Иной раз получишь эти «слезы» (2700 на две­-то ставки) и думаешь: на кой мне это всё надо? Жил бы спокойно. В какой­-то Чехословакии реаниматолог получает до 45 тысяч долларов в год. У нас в стране всё через... катетер. Врачи, как, впрочем и вся интеллигенция, в загоне. Одно утешает, что ты кому-­то нужен. Ты спас от смерти человека и возродился вместе."

с.Владимир Лаишевцев , анестезиолог-реаниматолог. 2000г.

3

Как я стал пионером.

Секретаря пионерской организации, Леночку Быкову, любили все. Когда она звонко и торжественно выкрикивала: «Ребята!» – актовый зал замирал в чувственном экстазе.
Поглощённая общественной деятельностью, Леночка не заметила, как выросла из школьного платьица, а вот мы - октябрята, заметили. И, шмыгая носами, безнаказанно любовались её упругой белизной и безупречно отутюженным галстуком.

«Сегодня мне повяжут такой же! – мечтательно ковырялся я в носу. – Надо лишь, как Зина Портнова, выстоять на допросе».

Великий праздник Весны - день рождения вождя мирового пролетариата – в школе отмечался пытками. Пытали октябрят. Палачом выступал Совет Пионерской Дружины.
От одного лишь этого названия наши лица зеленели, губы синели, а влажные ладошки начинали неистово теребить тетрадки Юного Пионера, где на двадцати четырёх листах была прописана вся наша подноготная - от клятвенных заверений умереть по первому зову Родины, до суровых будней Юного Тимуровца.

Ключевым персонажем тех будней выступала одна прыткая старушенция.
Чего только мы с этой великомученицей не вытворяли, как только ненасытную не ублажали. Три параллельных класса, все, как один - и мальчики, и девочки - кололи ей дрова, носили лекарства, прибирались в избе, и переводили болезную через дорогу с такой периодичностью, что попасть в дом бабуся, при всём своём желании, никогда не смогла бы.
С такими вот накатанными под копирку непотребствами, мы и стояли под дверью Ленинской Комнаты, когда из неё вышел Виталик Шестопалов – член Совета, из шестого «Б».

Смазав нас надменным взором, Виталик развязно спросил: «Ну, чё, мелюзга, дрейфите?!» – и взмахом руки попросил приблизиться.
- Значит так, – вынимая из кармана шпаргалку, начал этот пионерский гуру. И мы распахнули рты.
– Когда зайдёте, отсалютуйте три раза! Первый – знамени. Второй – портретам молодогвардейцев. Третий – Совету Дружины. Регламент уяснили?
Мы дружно промычали.
- Дальше, – не глядя на нас, продолжил чеканить Виталик. – Когда вас спросят: «Какой сегодня день?» – Ответите: - «Сегодня, двадцать второе апреля – день рождение, вождя мирового пролетариата, Владимира Ильича Ленина!».
На вопрос: «Где учитесь?» – скажете: - «Учусь в школе, борющейся за присвоение ей имени героя-комсомольца-молодогвардейца Сергея Тюленина!».
А на вопрос: «Где находитесь?» – ответите: - «Нахожусь в Ленинской Комнате, в комнате-музее героя-комсомольца-молодогвардейца Сергея Тюленина!».
Досюда всё понятно?
Мы промычали снова.
- Так... - перевернул шпаргалку важный Виталик. – Дальше... На вопрос: «На каком континенте расположена наша страна?» – надо отвечать так: - «Союз Советских Социалистических Республик находится в Евразии. Потому что наша необъятная Родина, занимающая одну шестую часть суши, располагается на двух континентах!». А на вопрос: «Где находится наш город?» – говорите: - «В Европе!». Потому что, до уральских гор у нас – Европа, и только после – Азия. Всё запомнили?.. Ну и отлично!

Отстреляв витиеватые инструкции, Виталик юркнул за дверь, и нас, липких от готовности служить делу Ленина, одного за другим, стало поглощать жерло пионерского котла.
Моя фамилия в том котле плавала на самом дне. И каждый, вывалившийся из плавильни малыш, заставлял меня умирать заново. Округляя глаза и размахивая руками, допрошенные, принимался наперебой тараторить об ужасах перенесённых ими пыток, о Европе и Евразии, о Ленине и Тюленине. Отчего моя нарядная рубашка быстро пропиталась потом, превратилась в мешок, и, словно перестоявшее тесто, неряшливо поползла наружу.

Когда прозвучала моя фамилия, я уже пребывал в таком глубоко предобморочном состоянии, что очнулся лишь от толчка в бок, и, вскинул в салютующем приветствии руку, обречённо шагнул под пламенный пионерский взор Леночки Быковой.

- Как твоё имя?! – торжественно, будто на общем собрании, выкрикнула эта розовощёкая активистка, и из моих окоченевших рук вырвали тетрадь Юного Пионера.
Вспомнив о своих бесчинствах с неугомонной бабусей, я тотчас же почувствовал лёгкую тошноту.
- Где ты находишься? – донёсся до меня второй не менее торжественный вопрос.
- В Европе… – пробормотал я, чувствуя одновременно обжигающий жар и пронизывающий холод.
- Где ты СЕЙЧАС находишься?! – акцентировала свой вопрос Леночка Быкова.
- В школе...
- А ещё?!
- В комнате...
- Какой комнате?!
- В комнате-музее.
- Полный ответ!!
- В комнате-музее героя-молодогвардейца Сергея Тюленина.
- А ещё полнее!!!
- В комнате-музее героя-комсомольца-молодогвардейца Сергея Тюленина, борющегося за присвоение ему имени Ленина.
- Какого ещё Ленина?!! – выпучив глаза, вскочила Леночка.
- Вождя мирового пролетариата, – пробормотал я, немея.
- Где! Ты! Сейчас! Находишься?!! – разделяя слова, прорычала председательствующая, и скалящиеся лица дружинников вдруг закачались. А ещё через миг их красные пилотки, будто подхваченные ручейком кораблики, поплыли перед моим меркнущим взором.
- В Евразии... - хватая ртом воздух, простонал я, - в шестой части суши…
И услышав в ответ дикий гогот, словно пионер-герой, мысленно швырнул гранату, с удовольствием отправляя себя и этих фашистов во тьму.

Когда же перед моими глазами вновь забрезжил свет, я увидел над собой Леночку.
«Медсестру!!!» – призывно кричала она.
Широкий купол её короткого платьица развевался. Пронзительно ситцевая голубизна в его вершине призывно покачивалась. И я вяло ей отсалютовал.

© Эдуард Резник