Шутки про страшный - Свежие анекдоты

Результатов: 559

152

Хайфский Технион самый престижный технический вуз в Израиле, и почти 60% профессоров выходцы из бывшего СССР. Теперь сама история: Есть в Технионе такой профессор Михаил Житомирский, главный лектор по Линейной Алгебре. И все бы хорошо, только Миша постоянно что-то бубнил невнятно себе под нос. Студенты сильно возмущались и жаловались и наконец (век высоких технологий) Мише нацепили радиомикрофон с усилением на всю аудиторию. И тут происходит такая сцена: Миша, повернувшись лицом к залу, громко говорит (на иврите):"Здесь мы имеем страшный полином, но вы не бойтесь, ведь можно сократить члены". Поворачивается лицом к доске и соответственно к полиному начинает сокращать члены и тихо бубнить про себя на русском, забыв, что на нем висит микрофон:"Так, посмотрим..., это нахуй, это нахуй это тоже нахуй..." И поскольку большинство аудитории понимало русский, лекция на этом была сорвана по причине ползанья народа на брюхе.

153

В двести тридцать четвертой лаборатории научно-конструкторского бюро, разрабатывающего хрен знает чего на радость друзьям и страх врагам, почему-то был страшный дефицит цанговых карандашей. Особенно ценились карандаши типа тяни-толкай, где грифель можно было вставить с двух сторон и затачивать его лопатками разной толщины. «Лопатками» чертить гораздо быстрее – это вам скажет любой человек, умеющий пользоваться кульманом.

Советская карандашная промышленность в лице завхоза конструкторского бюро дефицит покрыть могла, но принципиально не хотела.

- Вам цанговый карандаш один на полгода положен и все. Грифелей и ластиков берите сколько хотите, ватманскую бумагу извольте экономить, думая в голове, а карандашей не дам, не просите. Я вот в прошлый раз дал, а вы им в ушах ковыряли, или в туалетной кабинке забыли. Нет, нет и нет и нечего меня уговаривать, я и так знаю, куда вы весь лабораторный спирт расходуете.

Между тем с карандашами творилось что-то неладное. Неделя. Месяц. Максимум два месяца и карандаши таинственным образом исчезал. Разных марок и разной твердости. Независимо от размеров и конструкции. Чертить становилось неудобно, падала производительность труда и деревянная стружка на пол. Надписи на корпусе изделия «украдено у меня» и «кто сопрет - уколется и заснет» не помогали

- Знаешь что Саша, - сказал конструктор второй категории и председатель совета молодых специалистов в одном лице своему коллеге, если мы с тобой с каждой зарплаты будем покупать пяток карандашей каждый мы не разоримся. А через несколько месяцев окружающее пространство насытится материальными предметами до такой степени, что они перестанут пропадать.

- Вы правы Юрий, - ответил ему вновь избранный секретарь комсомольской организации и конструктор первой категории, красуясь перед симпатичным техником-лаборантом Ольгой Александровной, - чтоб не разориться с гарантией предлагаю делать это по очереди. Месяц ты, месяц я. Таким образом насыщение пространства произойдет несколько позже, но для вечности это совершеннейший пустяк.

Так и договорились. За разговором, ничего не слыша, наблюдал издалека руководитель группы Виктор Николаевич тоже страдающий от нехватки цанговых карандашей.

Зарплату выдавали сегодня, назавтра Саша принес пять обусловленных договором канцелярских изделий, четыре убрал в стол, а одним сразу же начал набрасывать сборочный чертеж пресс-формы для изделия «Гранат».

- Ну как процесс? - спросил приятеля Юра во время перекура, - насыщается пространство?

- Еще как насыщается, - Саша затянулся сигаретой «Космос»,- у меня до обеда два карандаша пропало. Вроде и не ходил никуда. В первый отдел и в библиотеку за справочником. И главное, нет никого в лаборатории кроме Ольги и Виктора Николаевича, в командировках все. Я сейчас опять в первый отдел пойду, карандаш на столе оставлю, а ты посмотри.

И Юра посмотрел. К столу подошел руководитель группы, взглянул на чертеж и застенчиво озираясь положил карандаш в нагрудный карман халата. Причем из этого кармана уже торчало три карандаша.

Друзья обсудили ситуацию.

- Может он клептоман? – сделал вывод Саша, - не может же руководитель группы, коммунист, кандидат наук и пожилой человек, ему сорок три года, тырить карандаши ради наживы?

- Или шизофреник, - поддержал его Юрий, тоже уверенный в моральных качествах Виктора Николаевича, - на этом ведь много не заработаешь.

Рассуждения были прерваны неожиданным появлением сорокатрехлетнего пожилого человека, кандидата наук, коммуниста и руководителя группы.

- Товарищи! - начал он издалека, - настало время тяжелого и трудного для меня разговора, которого не удастся избежать. Всем известно, что в лаборатории пропадают цанговые карандаши. Сегодня я провел эксперимент и понял, что причина кроется в Саше, которого недавно ошибочно избрали секретарем комсомольской организации.

- С чего это вы взяли, Виктор Николаевич? – оторопело спросил Саша.

- А с того, что я у вас сегодня экспериментально упер четыре карандаша, а вы даже не возмутились. Откуда у вас столько незапланированной канцелярии спрашивается?

Таким образом философский эксперимент по материальному насыщению пространства столкнулся с встречным экспериментом в области этики. Что только подчеркивает научный характер работы этой лаборатории.

154

Для развозки купили скутер. Неплохой. Я даже сел, посидел, покрутил рулем и вспомнил юность. Конечно тогда я предпочел этой игрушке «Иж Юпитера», но у моего друга был аналогичный этому, правда советский «Вятка Электрон».
Но да суть не в этом.
-Ритка, открывай ворота! Ворота открывай! - страшный крик раздался по улице, вместе с рокотом мотороллера и воем ГАИшного уазика. Ритка, засуетилась, ломанулась ко двору, но почему то открыла не ворота, а калитку, что в принципе не помешало моему другану Пашке, на полном ходу проскочить в нее. Ритка, а это была его младшая сестра, отерла пот и со страхом смотрела на взвизгнувший тормозами уазик затормозивший рядом. Пашка, соскочив с мотороллера, почему то быстро напялил шлем, пристегнутый до этого к ручке его железного коня. Мы замерли в ожидании развязки. Над улицей повисла зловещая тишина. Хлопнула дверка уазика и из нее вывалился Совко — это наш начальник ГАИ. Сейчас я думаю, что у него была паранойя. Хлебом, сука, не корми, дай погоняться за мотовелосипедами и мотоциклами. Он тоже ломанулся во двор. Пашка, втянул голову в шлеме, в плечи, ожидая удара. Но Совко вдруг в калитке притормозил. Огляделся по сторонам, даже искоса посмотрел на нас и подобрал валяющуюся на земле палку. Пашка втянул голову еще глубже, из шлема выглядывал только нос. Мы заняли, позицию с хорошим обзором, походу шоу начиналось. Но Совко вел себя неадекватно, приложив палку не к Пашкиной голове, а к проему калитки. Это интриговало. Мы даже переглянулись. И вздохнули с облегчением, только тогда, когда он направился к Пашке и мотороллеру.
-Руки! - скомандовал Совко и Пашка задрал их почему-то кверху. Став похож со втянутой в плечи головой в каске и поднятыми руками, на фашиста под Сталинградом. - Сюда, руки, ко мне! - мы спешно достали сигареты. Не перекурить такое поведение действующих лиц, было не серьезно. Осмотрев Пашкины руки, Совко приложил палку к рулю мотороллера. Логики не было, явно была какая то хрень и мы сделали по глубокой затяжке. - Значит так! - Совко решил расставить все по своим местам, - если ты сейчас, выедешь на мотороллере в эту калитку обратно, тебе ничего не будет! Это я тебе обещаю, при всех!
Тут-то мы и поняли, что к чему. Этот долбанный руль Пашкиного «коня» оказался шире проема. Не намного, но вместе с зеркалами, сантиметров на десять-пятнадцать. Чтобы проехать в калитку, Пашке пришлось делать какие то замысловатые движения, повернув руль влево, потом вправо, но все равно задел зеркалом заднего вида, свернув его нахрен. Мы отчаянно курили и внутренне напрягались, переживая за другана. Ведь ко всему прочему, он еще и придавил пальцы руки ручкой сцепления, упершийся в столб. Совко цокал языком и произнес, - понятно, будем составлять протокол! Хотя, ладно, тренируйся, посмотрим как ты сделаешь это в следующий раз.

155

Ночью в квартиру Абрама стучат. Он спрашивает:
- Кто там?
- КГБ! Открывай, мы знаем, что ты золото прячешь! Открывает.
- Сам отдашь или нам искать?
- Ищите. Пройдя в комнату поднимают половик, там люк...
- Нам открыть или сам?
- Открывайте. Открывают люк, там подвальчик, посреди
которого на полу огромная
гайка.
- Нам отвинчивать или...
- Отвинчивайте. Отвинтили. Раздается страшный грохот.
- Что это?
- Не знаю, внизу кинотеатр, может там люстра отвалилась?!?!

157

Сошлись на Куликовом поле два войска. Вышли вперед два богатыря Пересвет и Челубей, и начали биться. Ударил Челубей своей палицей. Тяжела палица басурманская, страшный удар обрушился на русского богатыря: вошли ноги Пересвета по колено во сыру землю. Однако выстоял Пересвет и сам ударил палицей. И вошли ноги Челубея по колено: в ж@пу 8-( ) Не приняла земля русская ног татарских.

158

Любовь и предательство

Эпиграф: "И если б знамя мне доверил полк…"
М.Цветаева

В студенчестве я сочла, что мне катастрофически не хватает памяти. Дескать, информационный поток не усваиваю в полном объеме, и с учебой из-за этого проблемы. Решила я тренировать и память, и мозги: запоминать и заучивать тексты и стихи. Легких путей не ищем: таблеточки там стимулирующие, укольчики укрепляющие. Нас трудные пути вставляют. Замысловатые.

Сказано – сделано. Читать мне всегда нравилось. Городская библиотека с детства была в шаговой доступности, прямо в нашем доме. Когда нужно было вызвать такси, или сориентировать гостя, мы так и говорили, что живем в библиотеке. Только и нужно, что спуститься с этажа и обойти дом.

Библиотека выручала, когда мы с сестрой теряли ключи и ждали родителей до вечера. Тихо, тепло, чисто. Можно было уроки сделать, книжки почитать. Так что ключи мы теряли часто. В шахматном порядке. То я, то сестра. То опять я. К концу нашего обучения в школе, врезать новые замки в дверь квартиры уже не получалось, пришлось менять всю дверную коробку.

Так и сидели как два воробышка, в библиотеке, ждали родителей.

Со временем, посещение библиотеки стало доброй традицией. Местом встречи. Приходили, располагались, раскладывались.

Тетки там работали понимающие и добрые. Разговаривали с нами, как со взрослыми, принуждали нас мыслить, рассуждать. Тренировали нас на внимательность. Кропотливо формировали вкус, заставляли думать. Воспитывали. Подсовывали интересные книги, не из школьной программы, и рекомендовали к прочтению.

Потом обязательный пересказ, анализ. Уточнение деталей, выводы. Эти навыки потом пригодились в жизни.

Я уже и не помню их имен, но очень благодарна этим невзрачным женщинам. Спокойным и терпеливым. Они сформировали мой характер, образ мыслей, практически проделав большую часть воспитательной работы за наших вечно занятых, замотанных родителей.

В библиотеке прошло наше детство.

Так вот, чтобы память натренировать, я брала томик стихов, Маяковского например, и учила. Там все просто: один раз читаешь, представляешь картинку.

Слог у Маяковского рубленный. Ритмичный. Маршевый. Улавливаешь шаг, ритм. Повтор два, максимум три, раза, и все, ты можешь воспроизводить, в любое время дня и ночи, без подсказок.

Я томами и авторами наизусть учила. Глотала!

Не знаю, как насчет памяти, но шестеренки в голове закрутились. Чужие мысли, изложенные на бумаге, зарифмованные и зашифрованные, заставляли думать и размышлять. Верить или подвергать сомнению.

Эмоции переполняли меня, впечатлениями от прочитанного хотелось делиться. Нужен был собеседник. Вдумчивый. Размышляющий. Понимающий.

В то время меня увлекла поэзия Марины Цветаевой, женская и многослойная, как черная вуаль.

Время ей выдалось странное, зыбкое. Судьба досталась трагичная. Стихи она выплескивала на бумагу, как бокал с болью, с кровью. Напополам. Её поэзия завораживала, в воображении рисовались батальные сцены.

"…если б знамя мне доверил полк,
И вдруг бы ты предстал перед глазами —
С другим в руке — окаменев как столб,
Моя рука бы выпустила знамя…"

И я сразу видела: Поле битвы. Знаменосец с горном и со стягом. Звон стали. Крики поверженных, упавших и затоптанных. Стоны раненых. Ржание лошадей. Кругом все кипит, только руку протяни.

А он стоит над этой схваткой. У него лишь знамя и сигнальная труба. И сила духа. И единственное задание: сберечь знамя полка. Если знамя реет над полем брани, значит наша высота не взята. Наши ряды не смяты противником. Еще есть шанс на победу.

Знаменосец со знаменем был главным ориентиром на поле брани. Юный, безусый, самый последний в шеренге. Но именно на него в пылу боя, нет-нет да и оглядывались бывалые, седые вояки.Стоит ли? Держит? Знамя наше реет?

Отдать знамя, которое тебе доверили, в чужие руки, врагу – высшая степень предательства. Значит обесславить всё. Страшный грех. А Цветаева хотела сказать, что любовь превыше всего. Любовь объяснит предательство. Оправдает.

Вот такую дискуссию я и развернула со своим поклонником. Про Любовь, про предательство. Про Цветаеву. Про поэзию.

Что я вообще могла об этом знать в 18 лет? Судить? Примерять на себя?! Давать оценки? Я рассуждала, недоумевала, горячилась. Пыталась разобрать творчество великой Цветаевой на составляющие.

Поклонник слушал. Молчал. Не дано ему много говорить. Бог задумал его таким, чтобы жизнь людям осложнять. Конкретно мне. Но согласно кивал своей гривой.

Годовщина свадьбы. 25-лет совместной жизни. Серебряная свадьба.

Устроили вечеринку. Все свои, близкие. Теплая атмосфера, душевные разговоры, воспоминания. Сидим торжественно-нарядные.

И тут старшая сестра мужа, с ней у него особенные, доверительные отношения, рассказывает историю из серии «как это было, как все начиналось»:

25 лет назад брательник всерьез влюбился.

"Она такая! Такая! Необыкновенная!" И последним аргументом к женитьбе, этаким козырным тузом из рукава на стол: «Она меня так любит! Так любит! Сказала мне, что ради меня Родину готова предать! И знамя! Все! Решено! Женюсь!»

Чё-о-о-о??! Ты охерел? Ты чего там наплёл про меня?

Так вот, молодежь. Любите друг друга! Разговаривайте! Но не забывайте следить за формулировками и описывать свои чувства корректно и доступно, с поправкой на интеллект собеседника. А то не все способны оценить ваши посылы и мысли правильно!

Здоровья и всех благ!

159

ПОСЛЕДНЯЯ РЫБАЛКА

Вася — мой товарищ оператор-экстремал купил где-то в Ярославской деревне домик у воды, чтобы летом приезжать туда с водкой, а обратно с рыбой, если повезёт. Автоприцеп с братом сварил. Страшный, не особо окрашенный и даже без крыльев, но получился прицеп вполне вместительный и явно крепкий. Загрузили до отказа всяким ржавым добром и пришпандорили к «Ниве». Меня тоже с собой позвали, чтобы втроём, в чисто мужской компании пропасть на целую неделю, вспомнить молодость, ухи поварить.

Но за день до отъезда, встрепенулся Васин дед — божий одуванчик и московский интеллигент в каком-то там поколении, так вот, он тоже запросился с нами на рыбалку.

Вася с братом, конечно стали его отговаривать:

- Дедушка, ну ты сам подумай, четыреста километров по жаре трястись, да ещё и коляска твоя (дед, тогда неудачно упал, сломал шейку бедра и временно пересел на коляску). Ну, хорошо, допустим коляска уйдёт в прицеп, но всё равно, дедушка, зачем тебе вся эта нервотрёпка? Тебе ведь девяносто два, у тебя давление.
- Ничего, что давление, двадцать граммов водочки приму и как рукой... В том-то и дело, что мне девяносто два, а я ведь никогда на рыбалке-то и не был, только собирался. Всю жизнь в своей типографии свинцом продышал. Да и потом, кто меня свозит на первую и последнюю рыбалку, как ни родные внуки?

Крыть было нечем, взяли деда.

И вот, под вечер, на ужасно жидкой после дождя дороге мы конечно же застряли. Да ещё и в горку. Нам-то всего и нужно было метров пятнадцать до верха холма доползти и вот она, наша деревня. «Нива» ревёт, грязью кидается, а мы в прицеп упираемся, жилы рвём. Один за рулём, двое толкают, потом меняемся, только дед на переднем сидении сидит, кряхтит, переживает. Мы уже и сумки с прицепа сняли и лодку надувную и инвалидное кресло. Остался только дизель-генератор, но он один весил как танк.

Вот упёрлись мы в очередной раз, а ни на миллиметр сдвинуться не можем, вдруг «Нива» смолкла и дед подозвал нас с Васей. Мы подошли.

- Ребятишки, я только сейчас повернулся и увидел, что вы же совсем неправильно телегу толкаете.
- В смысле - мы неправильно? Толкаем со всей дури, а как ещё?
- Ну, вы как дети малые, а ещё хотели без меня ехать. Инструкция простая: один ложится грудью на левое колесо, другой на правое, упираетесь ногами в землю и дело пойдёт. Хитрость в том, что верх колеса продвигается намного легче, чем вся телега, да и руки тут особо не нужны, главное ноги.

Делать нечего, лёг я белой футболкой на грязнючее колесо, поднатужились и дело действительно сдвинулось с мёртвой точки. Через двадцать минут мы уже были на горе. Отдыхали.

Вася спросил:

- Дедушка, а ты-то откуда знаешь как прицеп толкать? У тебя ведь никогда и машины-то не было, у тебя даже прав нет.
- Машины не было. Ну и что? Зато у меня пушка была и я её две тысячи километров грудью за колесо катал…

P.S.

Года через два Дед отправился к своему взводу. Катают там, наверное, свою пушку, курят и рассказывают друг другу похабные анекдоты.

С днём победы.
Вспомните этих ребят.

160

Женщина прибыла к вратам рая, где ее встречает святой Петр. Ожидая своей очереди, она разговорилась с Петром и вдруг слышит душераздирающий крик. Женщина испуганно спрашивает святого Петра: Что случилось? О, не беспокойтесь! Это просто новоприбывшему вырезают отверстие в голове для ореола. Через короткое время опять раздается страшный крик. Еще более испуганно женщина вопрошает: А это что? О, не беспокойтесь! Это просто новоприбывшему вырезают отверстие в спине для крыльев. Женщина начинает медленно пятиться назад. Петр спрашивает: Вы куда? Да я пойду лучше вниз. В ад. Вы что! Вас же там будут насиловать и содомизировать! Ничего, у меня по крайней мере есть уже для этого отверстия.

163

Я был очень близок со своим дедом и думал, что я знал о нём почти всё, но оказалось, это не так. После недавнего разговора с матерью и её двоюродным братом я выявил одну страницу его биографии, которой и делюсь с Вами. Мне кажется, что эта история интересна. Предупреждаю, будет очень длинно.

Все описываемые имена, места, и события подлинные.

"Памятник"

Эпиграф 1: "Делай, что должно, и будь, что будет" (Рыцарский девиз)
Эпиграф 2: "Если не я за себя, то кто за меня? А если я только за себя, то кто я? И если не сейчас, то когда?" (Гилель)
Эпиграф 3: "На чём проверяются люди, если Войны уже нет?" (В.С. Высоцкий)

Есть в Гомельщине недалеко от Рогачёва крупное село, Журавичи. Сейчас там проживает человек девятьсот, а когда-то, ещё до Войны там было почти две с половиной тысячи жителей. Из них процентов 60 - белорусы, с четверть - евреи, а остальные - русские, латыши, литовцы, поляки, и чехи. И цыгане - хоть и в селе не жили, но заходили табором нередко.

Место было живое, торговое. Мельницы, круподёрки, сукновальни, лавки, и, конечно, разные мастерские: портняжные, сапожные, кожевенные, стекольные, даже часовщик был. Так уж издревле повелось, белорусы и русские больше крестьянствовали, латыши и литовцы - молочные хозяйства вели, а поляки и евреи ремесленничали. Мой прадед, например, кузню держал. И прапрадед мой кузнецом был, и прапрапра тоже, а далее я не ведаю.

Кузнецы, народ смекалистый, свои кузни ставили на дорогах у самой окраины села, в отличие от других мастеров, что селились в центре, поближе к торговой площади. Смысл в этом был большой - крестьяне с хуторов, деревень, и фольварков в село направляются, так по пути, перед въездом, коней перекуют. Возвращаются, снова мимо проедут, прикупят треноги, кочерги, да ухваты, ведь таскать их по селу смысла нет.

Но главное - серпы, основной хлеб сельского кузнеца. Лишь кажется, что это вещь простая. Ан нет, хороший серп - работа штучная, сложная, больших денег стоит. Он должен быть и хватким, и острым, и заточку долго держать. Хороший крестьянин первый попавшийся серп никогда не возьмёт. Нет уж, он пойдёт к "своему" кузнецу, в качестве чьей работы уверен. И даже там он с десяток-два серпов пересмотрит и перещупает, пока не выберет.

Всю позднюю осень и зиму кузнец в работе, с утра до поздней ночи, к весне готовится. У крестьян весной часто денег не было, подрастратили за долгую зиму, так они серпы на зерно, на льняную ткань, или ещё на что-либо меняли. К примеру, в начале двадцатых, мой прадед раз за серп наган с тремя патронами заполучил. А коли крестьянин знакомый и надёжный, то и в долг товар отдавали, такое тоже бывало.

Прадед мой сына своего (моего деда) тоже в кузнецы прочил, да не срослось. Не захотел тот ремесло в руки брать, уехал в Ленинград в 1939-м, в институт поступать. Летом 40-го вернулся на пару месяцев, а осенью 1940-го был призван в РККА, 18-летним парнишкой. Ушёл он из родного села на долгие годы, к расстройству прадеда, так и не став кузнецом.

Впрочем, время дед мой зря не терял, следующие пяток лет было, чем заняться. Мотало его по всей стране, Ленинград, Кавказ, Крым, и снова Кавказ, Смоленск, Польша, Пруссия, Маньчжурия, Корея, Уссурийск. Больших чинов не нажил, с 41-го по 45-ый - взводный. Тот самый Ванька-взводный, что днюет и ночует с солдатами. Тот самый, что матерясь взвод в атаку поднимает. Тот самый, что на своём пузе на минное поле ползёт, ведь меньше взвода не пошлют. Тот самый, что на своих двоих километры меряет, ведь невелика шишка лейтенант, ему виллис не по ранжиру.

Попал дед в 1-ую ШИСБр (Штурмовая Инженерно-Сапёрная Бригада). Штурмовики - народ лихой, там слабаков не держат. Где жарко, туда их и посылают. И долго штурмовики не живут, средние потери 25-30% за задание. То, что дед там 2.5 года протянул (с перерывом на ранение) - везение, конечно. Не знаю если он в ШИСБр сильно геройствовал, но по наградным листам свои награды заработал честно. Даже на орден Суворова его представляли, что для лейтенанта-взводного случай наиредчайший. "Спины не гнул, прямым ходил. И в ус не дул, и жил как жил. И голове своей руками помогал."

Лишь в самом конце, уже на Японской, фартануло, назначили командиром ОЛПП (Отдельного Легкого Переправочного Парка). Своя печать, своё хозяйство, подчинение комбригу, то бишь по должности это как комбат. А вот звание не дали, как был вечный лейтенант, так и остался, хотя замполит у него старлей, а зампотех капитан. И такое бывало. Да и чёрт с ним, со званием, не звёздочки же на погонах главное. Выжил, хоть и штопаный, уже ладно.

Пролетело 6 лет, уже лето 1946-го. Первый отпуск за много лет. Куда ехать? Вопрос даже не стоит. Велика страна, но места нет милей, чем родные Журавичи. От Уссурийска до Гомельщины хоть не близкий свет, но летел как на крыльях. Только ехал домой уже совсем другой человек. Наивный мальчишка давно исчез, а появился матёрый мужик. Небольшого роста, но быстрый как ртуть и опасный как сжатая пружина. Так внешне вроде ничего особого, но вот взгляд говорил о многом без слов.

Ещё в 44-м, когда освобождали Белоруссию, удалось побывать в родном селе пару часов, так что он видел - отчий дом уцелел. Отписался родителям, что в эвакуации были - "немцев мы прогнали навсегда, хата на месте, можете возвращаться." Знал, что его родители и сёстры ждут, и всё же, что-то на душе было не так, а что - и сам понять не мог.

Вернулся в родной дом в конце августа 1946-го, душа пела. Мать и сёстры от радости сами не свои, отец обнял, долго отпускать не хотел, хоть на сантименты был скуп. Подарки раздал, отобедал, чем Господь благословил и пошёл хозяйство осматривать. Село разорено, голодновато, но ничего, прорвёмся, ведь дома и стены помогают.

А работы невпроворот. Отец помаленьку опять кузню развернул, по договору с колхозом стал работать и чуток частным образом. На селе без кузнеца никак, он всей округе нужен. А молотобойца где взять? Подкосила Война, здоровых мужиков мало осталось, все нарасхват. Отцу далеко за 50, в одиночку в кузне очень тяжело. Да и мелких дел вагон и маленькая тележка: ограду починить, стены подлатать, дров наколоть, деревья окопать, и т.д. Пацаном был, так хозяйственных дел чурался, одно шкодство, да гульки на уме, за что был отцом не раз порот. А тут руки, привыкшие за полдюжину лет к автомату и сапёрной лопатке, сами тянулись к инструментам. Целый день готов был работать без устали.

Всё славно, одно лишь плохо. Домой вернулся, слабину дал, и ночью начали одолевать сны. Редко хорошие, чаще тяжёлые. Снилось рытьё окопов и марш-бросок от Выборга до Ленинграда, дабы вырваться из сжимающегося кольца блокады. Снилась раскалённая Военно-Грузинская дорога и неутолимая жажда. Снился освобождённый лагерь смерти у города Прохладный и кучи обуви. Очень большие кучи. Снилась атака на высоту 244.3 у деревни Матвеевщина и оторванная напрочь голова Хорунженко, что бежал рядом. Снилась проклятая высота 199.0 у села Старая Трухиня, осветительные ракеты, свист мин, мокрая от крови гимнастёрка, и вздутые жилы на висках у ординарца Макарова, что шептал прямо в ухо - "не боись, командир, я тебя не брошу." Снились обмороженные чёрно-лиловые ноги с лопнувшей кожей ординарца Мешалкина. Снился орущий от боли ординарец Космачёв, что стоял рядом, когда его подстрелил снайпер. Снился ординарец Юхт, что грёб рядом на понтоне, срывая кожу с ладоней на коварном озере Ханко. Снился вечно улыбающийся ротный Оккерт, с дыркой во лбу. Снился разорванный в клочья ротный Марков, который оступился, показывая дорогу танку-тральщику. Снился лучший друг Танюшин, командир разведвзвода, что погиб в 45-м, возвращаясь с задания.

Снились горящие лодки у переправы через реку Нарев. Снились расстрелянные власовцы в белорусском лесочке, просящие о пощаде. Снился разбомблённый госпиталь у переправы через реку Муданьцзян. Снились три стакана с водкой до краёв, на донышке которых лежали ордена, и крики друзей-взводных "пей до дна".

Иногда снился он, самый жуткий из всех снов. Горящий пароход "Ейск" у мыса Хрони, усыпанный трупами заснеженный берег, немецкие пулемёты смотрящие в упор, и расстрельная шеренга мимо которой медленно едет эсэсовец на лошади и на хорошем русском орёт "коммунисты, командиры, и евреи - три шага вперёд."

И тогда он просыпался от собственного крика. И каждый раз рядом сидела мама. Она целовала ему шевелюру, на щёку капало что-то тёплое, и слышался шёпот "майн зунеле, майн тайер кинд" (мой сыночек, мой дорогой ребёнок).
- Ну что ты, мама. Я что, маленький? - смущённо отстранял он её. - Иди спать.
- Иду, иду, я так...
Она уходила вглубь дома и слышалось как она шептала те же самые слова субботнего благословения детям, что она говорила ему в той, прошлой, почти забытой довоенной жизни.
- Да осветит Его лицо тебя и помилует тебя. Да обратит Г-сподь лицо Своё к тебе и даст тебе мир.

А он потом ещё долго крутился в кровати. Ныло плохо зажившее плечо, зудел шрам на ноге, и саднила рука. Он шёл на улицу и слушал ночь. Потом шёл обратно, с трудом засыпал, и просыпался с первым лучом солнца, под шум цикад.

Днём он работал без устали, но ближе к вечеру шёл гулять по селу. Хотелось повидать друзей и одноклассников, учителей, и просто знакомых.

Многих увидеть не довелось. Из 20 пацанов-одноклассников, к 1946-му осталось трое. Включая его самого. А вот знакомых повстречал немало. Хоть часть домов была порушена или сожжена, и некоторые до сих пор стояли пустыми, жизнь возрождалась. Возвращались люди из армии, эвакуации, и германского рабства. Это было приятно видеть, и на сердце становилось легче.

Но вот одно тяготило, уж очень мало было слышно разговоров на идиш. До войны, на нём говорило большинство жителей села. Все евреи и многие белорусы, русские, поляки, и литовцы свободно говорили на этом языке, а тут как корова языком слизнула. Из более 600 аидов, что жили в Журавичах до войны, к лету 1946-го осталось не более сотни - те, кто вернулись из эвакуации. То же место, то же название, но вот село стало совсем другим, исчез привычный колорит.

Умом-то он понимал происходящее. Что творили немцы, за 4 года на фронте, повидал немало. А вот душа требовала ответа, хотелось знать, что же творилось в родном селе. Но вот удивительное дело, все знакомые, которых он встречал, бродя по селу, напрочь не хотели ничего говорить.

Они радостно встречали его, здоровались, улыбались, сердечно жали руку, даже обнимали. Многие расспрашивали о здоровье, о местах, куда заносила судьба, о полученных наградах, о службе, но вот о себе делились крайне скупо. Как только заходил разговор о событиях недавно минувших, все замыкались и пытались перевести разговор на другую тему. А ежели он продолжал интересоваться, то вдруг вспоминали про неотложные дела, что надо сделать прямо сейчас, вежливо прощались, и неискренне предлагали зайти в другой раз.

После долгих расспросов лишь одно удалось выяснить точно, сын Коршуновых при немцах служил полицаем. Коршуновы были соседи моих прадеда и прабабушки. Отец, мать и трое сыновей. С младшим, Витькой, что был лишь на год моложе, они дружили. Вместе раков ловили, рыбалили, грибы собирали, бегали аж в Довск поглазеть на самого маршала Ворошилова, да и что греха таить, нередко шкодничали - в колхозный сад лазили яблоки воровать. В 44-м, когда удалось на пару часов заглянуть в родное село, мельком он старого Коршунова видал, но поговорить не удалось. Ныне же дом стоял заколоченный.

Раз вечерком он зашёл в сельский клуб, где нередко бывали танцы под граммофон. Там он и повстречал свою бывшую одноклассницу, что стала моей бабушкой. Она тоже вернулась в село после 7-ми лет разлуки. Окончив мединститут, она работала хирургом во фронтовом госпитале. К 46-му раненых осталось в госпитале немного, и она поехала в отпуск. Её тоже, как и его, тянуло к родному дому.

От встречи до предложения три дня. От предложения до свадьбы шесть. Отпуск - он короткий, надо жить сейчас, ведь завтра может и не быть. Он то об этом хорошо знал. Днём работал и готовился к свадьбе, а вечерами встречались. За пару дней до свадьбы и произошло это.

В ту ночь он спал хорошо, тяжких снов не было. Вдруг неожиданно проснулся, кожей ощутив опасность. Сапёрская чуйка - это не хухры-мухры. Не будь её, давно бы сгинул где-нибудь на Кавказе, под Спас-Деменском, в Польше, или Пруссии. Рука сама нащупала парабеллум (какой же офицер вернётся с фронта без трофейного пистолета), обойма мягко встала в рукоятку, тихо лязгнул передёрнутый затвор, и он бесшумно вскочил с кровати.

Не подвела чуйка, буквально через минуту в дверь раздался тихий стук. Сёстры спали, а вот родители тут же вскочили. Мать зажгла керосиновую лампу. Он отошёл чуть в сторонку и отодвинул щеколоду. Дверь распахнулась, в дом зашёл человек, и дед, взглянув на него, аж отпрянул - это был Коршунов, тот самый.

Тот, увидев смотрящее на него дуло, тут же поднял руки.
- Вот и довелось свидеться. Эка ты товарища встречаешь, - сказал он.
- Ты зачем пришёл? - спросил мой прадед.
- Дядь Юдка, я с миром. Вы же меня всю жизнь, почитай с пелёнок, знаете. Можно я присяду?
- Садись. - разрешил прадед. Дед отошёл в сторону, но пистолет не убрал.
- Здрасте, тётя Бейла. - поприветствовал он мою прабабушку. - Рад, что ты выжил, - обратился он к моему деду, - братки мои, оба в Красной Армии сгинули. Дядь Юдка, просьба к Вам имеется. Продайте нашу хату.
- Что? - удивился прадед.
- Мать померла, братьев больше нету, мы с батькой к родне подались. Он болеет. Сюда возвращаться боязно, а денег нет. Продайте, хучь за сколько. И себе возьмите часть за труды. Вот все документы.
- Ты, говорят, у немцев служил? В полицаи подался? - пристально глянул на него дед
- Было дело. - хмуро признал он. - Только, бабушку твою я не трогал. Я что, Дину-Злату не знаю, сколько раз она нас дерунами со сметаной кормила. Это её соседи убили, хоть кого спроси.
- А сестру мою, Мате-Риве? А мужа её и детей? А Файвеля? Тоже не трогал? - тихо спросла прабабушка.
- Я ни в кого не стрелял, мамой клянусь, лишь отвозил туда, на телеге. Я же человек подневольный, мне приказали. Думаете я один такой? Ванька Шкабера, к примеру, тоже в полиции служил.
- Он? - вскипел дед
- Да не только он, батька его, дядя Коля, тоже. Всех перечислять устанешь.
- Сейчас ты мне всё расскажешь, как на духу, - свирепо приказал дед и поднял пистолет.
- Ты что, ты что. Не надо. - взмолился Коршунов. И поведал вещи страшные и немыслимые.

В начале июля 41-го был занят Рогачёв (это городок километров 40 от Журавичей), потом через пару недель его освободили. Примерно месяц было тревожно, но спокойно, хоть и власти, можно сказать, не было. Но в августе пришли немцы и начался ад. Как будто страшный вирус напал на людей, и слетели носимые десятилетиями маски. Казалось, кто-то повернул невидимый кран и стало МОЖНО.

Начали с цыган. По правде, на селе их никогда не жаловали. Бабы гадали и тряпки меняли, мужики коней лечили.. Если что-то плохо лежало, запросто могли украсть. Теперь же охотились за ними, как за зверьми, по всей округе. Спрятаться особо было негде, на севере Гомельской области больших лесов или болот нету. Многих уничтожали на месте. Кое-кого привозили в Журавичи, держали в амбаре и расстреляли чуть позже.

Дальше настало время евреев. В Журавичах, как и в многих других деревнях и сёлах Гомельщины, сначала гетто было открытым. Можно было сравнительно свободно передвигаться, но бежать было некуда. В лучшем случае, друзья, знакомые, и соседи равнодушно смотрели на происходящее. А в худшем, превратились в монстров. О помощи даже речь не шла.

Коршунов рассказал, что соседи моей прапрабабушки решили поживиться. Те самые соседи, которых она знала почти 60 лет, с тех пор как вышла замуж и зажила своим домом. Люди, с которыми, казалось бы, жили душа в душу, и при трёх царях, и в страшные годы Гражданской войны и позже, при большевиках. Когда она вышла из дома по делам, среди бела дня они начали выносить её нехитрый скарб. Цена ему копейка в базарный день, но вернувшись и увидев непотребство, конечно, она возмутилась. Её и зарубили на собственном дворе. И подобных случаев было немало.

В полицаи подались многие, особенно те, кто помоложе. Им обещали еду, деньги и барахлишко. Они-то, в основном, и ловили людей по окрестным деревням и хуторам. Осенью всех пойманных и местных согнали в один конец села, а чуть позже вывезли за село, в Больничный лес. Метров за двести от дороги, на опушке, был небольшой овражек, там и свершилось кровавое дело. Немцам даже возиться особо не пришлось, местных добровольцев хватало.

Коршунов закончил свой рассказ. Дед был хмур, уж слишком много знакомых имён Коршунов упомянул. И убитых и убийц.
- Так чего ты к нам пришёл? Чего к своим дружкам за помощью не подался? - спросил прадед.
- Дядя Юдка, так они же сволочи, меня Советам сдадут на раз-два. А если не сдадут, за дом все деньги заберут себе, а то я их не знаю. А вы человек честный. Помогите, мне не к кому податься.
Прадед не успел ответить, вмешался мой дед.
- Убирайся. У меня так и играет всё шлёпнуть тебя прямо сейчас. Но в память о братьях твоих, что честно сражались, и о былой дружбе, дам тебе уйти. На глаза мне больше не попадайся, а то будет худо. Пшёл вон.
- Эх. Не мы такие, жизнь такая, - понуро ответил Коршунов и исчез в ночи.

(К рассказу это почти не относится, но, чтобы поставить точку, расскажу. Коршунов пошёл к знакомым с той же просьбой. Они его и выдали. Был суд. За службу в полиции и прочие грехи он получил десятку плюс три по рогам. Дом конфисковали. Весь срок он не отсидел, по амнистии вышел раньше. В конце 50-х он вернулся в село и стал работать трактористом в колхозе.)

- Что мне с этим делать? - спросил мой дед у отца. - Как вспомню бабушку, Галю, Эдика, и всех остальных, сердце горит. Я должен что-то предпринять.
- Ты должен жить. Жить и помнить о них. Это и будет наша победа. С мерзавцами власть посчитается, на то она и власть. А у тебя свадьба на носу.

После женитьбы дед уехал обратно служить в далёкий Уссурийск и в родное село вернулся лишь через несколько лет, всё недосуг было. В 47-м пытался в академию поступить, в 48-м бабушка была беременна, в 49-м моя мать только родилась, так что попал он обратно в Журавичи лишь в 50-м.

Ожило село, людьми пополнилось. Почти все отстроились. Послевоенной голодухи уже не было (впрочем, в Белоруссии всегда бульба с огорода спасала). Жизнь пошла своим чередом. Как и прежде пацаны купались в реке, девчонки вязали венки из одуванчиков, ходил по утрам пастух, собирая коров на выпас, и по субботам в клубе крутили кино. Только вот когда собирали ландыши, грибы, и землянику, на окраину Больничного леса старались не заходить.

"Вроде всё как всегда, снова небо, опять голубое. Тот же лес, тот же воздух, и та же вода...", но вот на душе у деда было как то муторно. Нет, конечное дело, навестить село, сестёр, которые к тому времени уже повыходили замуж, посмотреть на племяшей и внучку родителям показать было очень приятно и радостно. Только казалось, про страшные дела, что творились совсем недавно, все или позабыли или упорно делают вид, что не хотят вспоминать.

А так отпуск проходил очень хорошо. Отдыхал, помогал по хозяйству родителям, и с удовольствием нянчился с племянниками и моей мамой, ведь служба в Советской Армии далеко не сахар, времени на игры с ребёнком бывало не хватало. Всё замечательно, если бы не сны. Теперь, помимо всего прочего, ночами снилась бабушка, двое дядьёв, двое тётушек, и 5 двоюродных. Казалось, они старались ему что-то сказать, что-то важное, а он всё силился понять их слова.

В один день осенила мысль, и он отправился в сельсовет. Там работало немало знакомых, в том числе бывший квартирант родителей, Цулыгин, который когда-то, в 1941-м, и убедил моих прадеда и прабабушку эвакуироваться. Сам он, во время Войны был в партизанском отряде.
- Я тут подумал, - смущаясь сказал дед. - Ты же знаешь, сколько в нашем селе аидов и цыган убили. Давай памятник поставим. Чтобы помнили.
- Идея неплохая, - ответил ему Цулыгин. - Сейчас, правда, самая горячая пора. Осенью, когда всё подутихнет, обмозгуем, сделаем всё по-людски.

В 51-м семейство снова поехало в отпуск в Журавичи. Отпуск, можно сказать, проходил так же как и в прошлый раз. И снова дед пришёл в сельсовет.
- Как там насчёт памятника? - поинтересовался он.
- Видишь ли, - убедившись что их никто не слышит, пряча взгляд, ответил Цулыгин, - Момент сейчас не совсем правильный. Вся страна ведёт борьбу с агентами Джойнта. Ты пойми, памятник сейчас как бы ни к месту.
- А когда будет к месту?
- Посмотрим. - уклонился от прямого ответа он. - Ты это. Как его. С такими разговорами, особо ни к кому не подходи. Я то всё понимаю, но с другими будь поосторожнее. Сейчас время такое, сложное.

Время и впрямь стало сложное. В пылу борьбы с безродными космополитами, в армии начали копать личные дела, в итоге дедова пятая графа оказалась не совсем та, и его турнули из СА, так и не дав дослужить всего два года до пенсии. В 1953-м семья вернулась в Белоруссию, правда поехали не в Журавичи, а в другое место.

Надо было строить новую жизнь, погоны остались в прошлом. Работа, садик, магазин, школа, вторая дочка. Обыкновенная жизнь обыкновенного человека, с самыми обыкновенными заботами. Но вот сны, они продолжали беспокоить, когда чаще, когда реже, но вот уходить не желали.

В родное село стали ездить почти каждое лето. И каждый раз терзала мысль о том, что сотни людей погибли страшной смертью, а о них не то что не говорят, даже таблички нету. У деда крепко засела мысль, надо чтобы всё-таки памятник поставили, ведь времена, кажется, поменялись.

И он начал ходить с просьбами и писать письма. В райком, в обком, в сельсовет, в местную газету, и т.д. Регулярно и постоянно. Нет, он, конечно, не был подвижником. Естественно, он не посвящал всю жизнь и силы одной цели. Работа школьного учителя, далеко не легка, и если подходить к делу с душой, то требует немало времени. Да и повседневные семейные заботы никто не отменял. И всё же, когда была возможность и время, писал письмо за письмом в разные инстанции и изредка ходил на приёмы к важным и не важным чинушам.

Возможно, будь он крупным учёным, артистом, музыкантом, певцом, или ещё кем-либо, то его бы услышали. Но он был скромный учитель математики, а голоса простых людей редко доходит то ушей власть имущих. Проходил год за годом, письма не находили ответа, приёмы не давали пользы, и даже в тех же Журавичах о событиях 1941-го почти забыли. Кто постарше, многие умерли, разъехались, или просто, не желали прошлое ворошить. А для многих кто помладше, дела лет давно минувших особого интереса не представляли.

Хотя, безусловно, о Войне помнили, не смотря на то, что День Победы был обыкновенный рабочий день. Иногда проводились митинги, говорились правильные речи, но о никаких парадах с бряцаньем оружия и разгоном облаков даже речи не шло. Бывали и съезды ветеранов, дед и сам несколько раз ездил в Смоленск на такие.

На государственном уровне слагались поэмы о героизме советских солдат, ставились монументы, и снимались кино. Чем больше проходило времени, тем больше становилось героев, а вот о погибших за то что у них была неправильная национальность, практически никто и не вспоминал. Фильмы дед смотрел, книги читал, на встречи ездил и... продолжал просить о памятнике в родном селе. Когда он навещал Журавичи летом, некоторые даже хихикали ему вслед (в глаза опасались - задевать напрямую ШИСБровца, хотя и бывшего, было небезопасно). Наверное, его последний бой - бой за памятник - уже нужен был ему самому, ведь в его глазах это было правильно.

Правду говорят, чудеса редко, но случаются. В 1965-м памятник всё-таки поставили. Может к юбилею Победы, может просто время пришло, может кто-то важный разнарядку сверху дал, кто теперь скажет. Ясное дело, это не было нечто огромное и величественное. Унылый серый бетонный обелиск метра 2.5 высотой и несколько уклончивой надписью "Советским Гражданам, расстрелянным немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной Войны" Это было не совсем то, о чём мечтал дед, без имён, без описания событий, без речей, но главное всё же сбылось. Теперь было нечто, что будет стоять как память для живых о тех, кого нет, и вечный укор тем, кто творил зло. Будет место, куда можно принести букет цветов или положить камешек.

Конечно, я не могу утверждать, что памятник появился именно благодаря его усилиям, но мне хочется верить, что и его толика трудов в этом была. Я видел этот мемориал лет 30 назад, когда был младшеклассником. Не знаю почему, но он мне ярко запомнился. С тех пор, во время разных поездок я побывал в нескольких белорусских деревнях, и нигде подобных памятников не видел. Надеюсь, что они есть. Может, я просто в неправильные деревни заезжал.

Удивительное дело, но после того как обелиск поставили, плохие сны стали сниться деду намного реже, а вскоре почти ушли. В 2015-м в Журавичах поставили новый памятник. Красивый, из красного мрамора, с белыми буквами, со всеми грамотными словами. Хороший памятник. Наверное совпадение, но в том же году деда снова начали одолевать сны, которые он не видел почти 50 лет. Сны, это штука сложная, как их понять???

Вот собственно и всё. Закончу рассказ знаменитым изречением, автора которого я не знаю. Дед никогда не говорил эту фразу, но мне кажется, он ею жил.

"Не бойся врагов - в худшем случае они лишь могут тебя убить. Не бойся друзей - в худшем случае они лишь могут тебя предать. Но бойся равнодушных - они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательства и убийства."

166

Середина "веселых" 90-х. Середина дня, иду по улице с обеда в контору. У овощного магазина куча арбузов, очередь человек с десяток.Кто помнит - так их тогда продавали. Постоял в хвосте очереди, решил выбрать арбуз пока стою. Хороший лежал почти на вершине кучи. Кое-как добрался-дотянулся, достал. Пошел с ним вновь в хвост очереди, и вдруг : "Да что Вы, идите оплачивайте, зачем Вы стоять будете?". Вся очередь улыбается мне, но как-то слегка напуганно, что ли. Продавец так же. Ничего не понял, заплатил и пошел дальше весь в непонятках. Что происходит? Я не страшный, но и не Ален Делон, не звезда, самый обыкновенный, одет в джинсы и длинную ветровку. Только метров через 200-300 понял - на ремне у меня сзади под курткой ствол табельный(я в МВД тогда работал), куртка просто задралась, когда арбуз выбирал.

168

Что случилось, что случилось?
Объявился страшный вирус.
И в стране опять сплошной бардак.
Свой общак политиканы
делят в третий раз, бараны,
свой кусок стараясь оторвать.
Всё от нас на сок и водку,-
Их в кибуц* бы на прополку,
Их из кнессета** метлою…
Огромадною большою
надо гнать,
И на нары и на нары,
И не нужно генералов,-
Лейтенантов разве мало?
Только молодых во власть набрать.
/Мир принадлЕжит молодым,
Как рашен culture остров Крым,-
Вот, что на закусь я нарыл…
Ура-урым! Ура-урым!! Ура-урым!!!/
_______________________________
* кохоз, **, рады,думы,парламента

Питер Вольф

169

Жил у меня одно время волнистый попугайчик, Кешей звали. Очень разговорчивый был, постоянно что-то на своем, попугайском разговаривал, поэтому клетка его стояла на кухне, на самом высоком месте - на холодильнике. Как-то решил я сварить крем-брюле. Кто не знает - ставишь в кастрюле с водой нераскрытую банку сгущенки и часа три кипятишь на медленном огне. Естественно, про эту банку забыл и лег спать. Ночью страшный грохот, я даже представить не мог, что 250гр. сгущенки хватит на то, чтобы покрасить всю кухню. Попугай валяется в клетке, тоже весь в сгущенке - однако умер. Достал его оттуда - живой. До утра занимался реанимацией - пинцетом и ватой оттирал перья. Утром перед работой попытался клетку опять на холодильник поставить, Кеша разорался так, что пришлось унести ее в комнату. После этого более молчаливой птицы я вообще не видел.

170

Война в Хуторовке

(Рассказал Александр Васильевич Курилкин 1935 года рождения)

Вы за мной записываете, чтобы люди прочли. Так я прошу – сделайте посвящение всем детям, которые застали войну. Они голодали, сиротствовали, многие погибли, а другие просто прожили эти годы вместе со всей страной. Этот рассказ или статья пусть им посвящается – я вас прошу!

Как мы остались без коровы перед войной, и как война пришла, я вам в прошлый раз рассказал. Теперь – как мы жили. Сразу скажу, что работал в колхозе с 1943 года. Но тружеником тыла не являюсь, потому что доказать, что с 8 лет работал в кузнице, на току, на полях - не представляется возможным. Я не жалуюсь – мне жаловаться не на что – просто рассказываю о пережитом.

Как женщины и дети трудились в колхозе

Деревня наша Хуторовка была одной из девяти бригад колхоза им. Крупской в Муровлянском районе Рязанской области. В деревне было дворов пятьдесят. Мы обрабатывали порядка 150 га посевных площадей, а весь колхоз – примерно 2000 га черноземных земель. Все тягловые функции выполнялись лошадьми. До войны только-только началось обеспечение колхозов техникой. Отец это понял, оценил, как мы теперь скажем, тенденцию, и пошел тогда учиться на шофера. Но началась война, и вся техника пошла на фронт.
За первый месяц войны на фронт ушли все мужчины. Осталось человек 15 - кто старше 60 лет и инвалиды. Работали в колхозе все. Первые два военных года я не работал, а в 1943 уже приступил к работе в колхозе.
Летом мы все мальчишки работали на току. Молотили круглый год, бывало, что и ночами – при фонарях. Мальчишек назначали – вывозить мякину. Возили её на санях – на току всё соломой застелено-засыпано, потому сани и летом отлично идут. Лопатами в сани набиваем мякину, отвозим-разгружаем за пределами тока… Лугов в наших местах нет, нет и сена. Поэтому овсяная и просяная солома шла на корм лошадям. Ржаная солома жесткая – её брали печи топить. Всю тяжелую работу выполняли женщины.
В нашей деревне была одна жатка и одна лобогрейка. Это такие косилки на конной тяге. На лобогрейке стоит или сидит мужчина, а в войну, да и после войны – женщина, и вилами сбрасывает срезанные стебли с лотка. Работа не из легких, только успевай пот смахивать, потому – лобогрейка. Жатка сбрасывает сама, на ней работать легче. Жатка скашивает рожь или пшеницу. Следом женщины идут со свяслами (свясло – жгут из соломы) и вяжут снопы… Старушки в деревне заранее готовят свяслы обычно из зеленой незрелой ржи, которая помягче. Свяслы у вязальщиц заткнуты за пояс слева. Нарукавники у всех, чтобы руки не колоть стерней. В день собирали примерно по 80-90 снопов каждая. Копна – 56 снопов. Скашиваются зерновые культуры в период молочной спелости, а в копнах зерно дозревает до полной спелости. Потом копны перевозят на ток и складывают в скирды. Скирды у нас складывали до четырех метров высотой. Снопы в скирду кладутся колосьями внутрь.
Ток – место оборудованное для молотьбы. Посевных площадей много. И, чтобы не возить далеко снопы, в каждой деревне оборудуются токи.
При молотьбе на полок молотилки надо быстро подавать снопы. Это работа тяжелая, и сюда подбирались четыре женщины физически сильные. Здесь часто работала моя мама. Работали они попарно – двое подают снопы, двое отдыхают. Потом – меняются. Где зерно выходит из молотилки – ставят ящик. Зерно ссыпается в него. С зерном он весит килограмм 60-65. Ящик этот они носили по двое. Двое понесли полный ящик – следующая пара ставит свой. Те отнесли, ссыпали зерно, вернулись, второй ящик уже наполнился, снова ставят свой. Тоже тяжелая работа, и мою маму сюда тоже часто ставили.
После молотьбы зерно провеивали в ригах. Рига – длинный высокий сарай крытый соломой. Со сквозными воротами. В некоторые риги и полуторка могла заезжать. В ригах провеивали зерно и складывали солому. Провеивание – зерно с мусором сыпется в воздушный поток, который отделяет, относит полову, ость, шелуху, частички соломы… Веялку крутили вручную. Это вроде огромного вентилятора.
Зерно потом отвозили за 10 километров на станцию, сдавали в «Заготзерно». Там оно окончательно доводилось до кондиции – просушивалось.
В 10 лет мы уже пахали поля. В нашей бригаде – семь или девять двухлемешных плугов. В каждый впрягали пару лошадей. Бригадир приезжал – показывал, где пахать. Пройдешь поле… 10-летнему мальчишке поднять стрелку плуга, чтобы переехать на другой участок – не по силам. Зовешь кого-нибудь на помощь. Все лето пахали. Жаркая погода была. Пахали часов с шести до десяти, потом уезжали с лошадьми к речушке, там пережидали жару, и часа в три опять ехали пахать. Это время по часам я теперь называю. А тогда – часов не было ни у кого, смотрели на солнышко.

Работа в кузнице

Мой дед до революции был богатый. Мельница, маслобойка… В 1914 году ему, взамен призванных на войну работников, власти дали двух пленных австрийцев. В 17 году дед умер. Один австриец уехал на родину, а другой остался у нас и женился на сестре моего отца. И когда все ушли на фронт, этот Юзефан – фамилия у него уже наша была – был назначен бригадиром.
В 43-м, как мне восемь исполнилось, он пришел к нам. Говорит матери: «Давай парня – есть для него работа!» Мама говорит: «Забирай!»
Он определил меня в кузню – меха качать, чтобы горно разжигать. Уголь горит – надымишь, бывало. Самому-то дышать нечем. Кузнец был мужчина – вернулся с фронта по ранению. Классный был мастер! Ведь тогда не было ни сварки, ни слесарки, токарки… Все делалось в кузне.
Допустим - обручи к тележным колесам. Листовой металл у него был – привозили, значит. Колеса деревянные к телеге нестандартные. Обруч-шина изготавливался на конкретное колесо. Отрубит полосу нужной длины – обтянет колесо. Шатуны к жаткам нередко ломались. Варил их кузнечной сваркой. Я качаю меха - два куска металла разогреваются в горне докрасна, потом он накладывает один на другой, и молотком стучит. Так металл сваривается. Сегменты отлетали от ножей жатки и лобогрейки – клепал их, точил. Уж не знаю – какой там напильник у него был. Уже после войны привезли ему ручной наждак. А тут - привезут плуг - лемеха отвалились – ремонтирует. Тяжи к телегам… И крепеж делал - болты, гайки ковал, метчиками и лерками нарезал резьбы. Пруток какой-то железный был у него для болтов. А нет прутка подходящего – берет потолще, разогревает в горне, и молотком прогоняет через отверстие нужного диаметра – калибрует. Потом нарезает леркой резьбу. Так же и гайки делал – разогреет кусок металла, пробьет отверстие, нарезает в нем резьбу метчиком. Уникальный кузнец был! Насмотрелся я много на его работу. Давал он мне молоточком постучать для забавы, но моя работа была – качать меха.

Беженцы

В 41 году пришли к нам несколько семей беженцев из Смоленска - тоже вклад внесли в работу колхоза. Расселили их по домам – какие побольше. У нас домик маленький – к нам не подселили.
Некоторые из них так у нас и остались. Их и после войны продолжали звать беженцами. Можно было услышать – Анька-эвакуированная, Машка-эвакуированная… Но большая часть уехали, как только Смоленск освободили.

Зима 41-го и гнилая картошка

Все знают, особенно немцы, что эта зима была очень морозная. Даже колодцы замерзали. Кур держали дома в подпечке. А мы – дети, и бабушка фактически на печке жили. Зимой 41-го начался голод. Конечно, не такой голод, как в Ленинграде. Картошка была. Но хлеб пекли – пшеничной или ржаной муки не больше 50%. Добавляли чаще всего картошку. Помню – два ведра мама намоет картошки, и мы на терке трем. А она потом добавляет натертую картошку в тесто. И до 50-го года мы не пекли «чистый» хлеб. Только с наполнителем каким-то. Я в 50-м году поехал в Воскресенск в ремесленное поступать – с собой в дорогу взял такой же хлеб наполовину с картошкой.
Голодное время 42-го перешло с 41-го. И мы, и вся Россия запомнили с этого года лепешки из гнилого мороженого картофеля. Овощехранилищ, как сейчас, не было. Картошку хранили в погребах. А какая в погреб не помещалась - в ямах. Обычная яма в земле, засыпанная, сверху – шалашик. И семенную картошку тоже до весны засыпали в ямы. Но в необычно сильные морозы этой зимы картошка в ямах сверху померзла. По весне – погнила. Это и у нас в деревне, и сколько я поездил потом шофером по всей России – спрашивал иной раз – везде так. Эту гнилую картошку терли в крахмал и пекли лепешки.

Банды дезертиров

Новостей мы почти не знали – радио нет, газеты не доходят. Но в 42-м году народ как-то вдохновился. Притерпелись. Но тут появились дезертиры, стали безобразничать. Воровали у крестьян овец.
И вот через три дома от нас жил один дедушка – у него было ружьё. И с ним его взрослый сын – он на фронте не был, а был, видимо, в милиции. Помню, мы раз с мальчишками пришли к ним. А этот сын – Николай Иванович – сидел за столом, патрончики на столе стояли, баночка – с маслом, наверное. И он вот так крутил барабан нагана – мне запомнилось. И потом однажды дезертиры на них может даже специально пошли. Началась стрельба. Дезертиры снаружи, - эти из избы отстреливались. Отбились они.
Председателем сельсовета был пришедший с войны раненный офицер – Михаил Михайлович Абрамов. Дезертиры зажгли его двор. И в огонь заложили видимо, небольшие снаряды или минометные мины. Начало взрываться. Народ сбежался тушить – он разгонял, чтобы не побило осколками. Двор сгорел полностью.
Приехал начальник милиции. Двоих арестовал – видно знал, кого, и где находятся. Привел в сельсовет. А до района ехать километров 15-20 на лошади, дело к вечеру. Он их связал, посадил в угол. Он сидел за столом, на столе лампа керосиновая засвечена… А друзья тех дезертиров через окно его застрелили.
После этого пришла группа к нам в деревню – два милиционера, и еще несколько мужчин. И мой дядя к ним присоединился – он только-только пришел с фронта демобилизованный, был ранен в локоть, рука не разгибалась. Ручной пулемет у них был. Подошли к одному дому. Кто-то им сказал, что дезертиры там. Вызвали из дома девушку, что там жила, и её стариков. Они сказали, что дома больше никого нет. Прошили из пулемета соломенную крышу. Там действительно никого не оказалось. Но после этого о дезертирах у нас ничего не было слышно, и всё баловство прекратилось.

Новая корова

В 42 году получилась интересная вещь. Коровы-то у нас не было, как весной 41-го продали. И пришел к нам Василий Ильич – очень хороший старичок. Он нам много помогал. Лапти нам, да и всей деревне плел. Вся деревня в лаптях ходила. Мне двое лаптей сплел. Как пахать начали – где-то на месяц пары лаптей хватало. На пахоте – в лаптях лучше, чем в сапогах. Земля на каблуки не набивается.
И вот он пришел к нашей матери, говорит: «У тебя овцы есть? Есть! Давай трех ягнят – обменяем в соседней деревне на телочку. Через два года – с коровой будете!»
Спасибо, царствие теперь ему небесное! Ушел с ягнятами, вернулся с телочкой маленькой. Тарёнка её звали. Как мы на неё радовались! Он для нас была – как светлое будущее. А растили её – бегали к ней, со своего стола корочки и всякие очистки таскали. Любовались ею, холили, гладили – она, как кошка к нам ластилась. В 43-м огулялась, в 44-м отелилась, и мы – с молоком.

1943 год

В 43-м жизнь стала немножко улучшаться. Мы немножко подросли – стали матери помогать. Подросли – это мне восемь, младшим – шесть и четыре. Много работы было на личном огороде. 50 соток у нас было. Мы там сеяли рожь, просо, коноплю, сажали картошку, пололи огород, все делали.
Еще в 43 году мы увидели «студебеккеры». Две машины в наш колхоз прислали на уборочную – картошку возить.

Учеба и игры

У нас был сарай для хранения зерна. Всю войну он был пустой, и мы там с ребятней собирались – человек 15-20. И эвакуированные тоже. Играли там, озоровали. Сейчас дети в хоккей играют, а мы луночку выкопаем, и какую-нибудь банку консервную палками в эту лунку загоняем.
В школу пошел – дали один карандаш. Ни бумаги, ни тетради, ни книжки. Десять палочек для счета сам нарезал. Тяжелая учеба была. Мать раз где-то бумаги достала, помню. А так – на газетах писали. Торф сырой, топится плохо, - в варежках писали. Потом, когда стали чернилами писать – чернила замерзали в чернильнице. Непроливайки у нас были. Берёшь её в руку, зажмешь в кулаке, чтобы не замерзла, и пишешь.
Очень любил читать. К шестому классу прочел все книжки в школьной библиотеке, и во всей деревне – у кого были в доме книги, все прочитал.

Военнопленные и 44-й год

В 44-м году мимо Хуторовки газопровод копали «Саратов-Москва». Он до сих пор функционирует. Трубы клали 400 или 500 миллиметров. Работали там пленные прибалтийцы.
Уже взрослым я ездил-путешествовал, и побывал с экскурсиями в бывших концлагерях… В Кременчуге мы получали машины – КРАЗы. И там был мемориал - концлагерь, в котором погибли сто тысяч. Немцы не кормили. Не менее страшный - Саласпилс. Дети там погублены, взрослые… Двое воскресенских через него прошли – Тимофей Васильевич Кочуров – я с ним потом работал. И, говорят, что там же был Лев Аронович Дондыш. Они вернулись живыми. Но я видел стволы деревьев в Саласпилсе, снизу на уровне человеческого роста тоньше, чем вверху. Люди от голода грызли стволы деревьев.
А у нас недалеко от Хуторовки в 44-м году сделали лагерь военнопленных для строительства газопровода. Пригнали в него прибалтийцев. Они начали рыть траншеи, варить и укладывать трубы… Но их пускали гулять. Они приходили в деревню – меняли селедку из своих пайков на картошку и другие продукты. Просто просили покушать. Одного, помню, мама угостила пшенкой с тыквой. Он ещё спрашивал – с чем эта каша. Мама ему объясняла, что вот такая тыква у нас растет. Но дядя мой, и другие, кто вернулся с войны, ругали нас, что мы их кормим. Считали, что они не заслуживают жалости.
44 год – я уже большой, мне девять лет. Уже начал снопы возить. Поднять-то сноп я еще не могу. Мы запрягали лошадей, подъезжали к копне. Женщины нам снопы покладут – полторы копны, вроде бы, нам клали. Подвозим к скирду, здесь опять женщины вилами перекидывают на скирд.
А еще навоз вывозили с конного двора. Запрягаешь пару лошадей в большую тачку. На ней закреплен ящик-короб на оси. Ось – ниже центра тяжести. Женщины накладывают навоз – вывозим в поле. Там качнул короб, освободил путы фиксирующие. Короб поворачивается – навоз вывалился. Короб и пустой тяжелый – одному мальчишке не поднять. А то и вдвоем не поднимали. Возвращаемся – он по земле скребет. Такая работа была у мальчишек 9-10 лет.

Табак

Табаку очень много тогда сажали – табак нужен был. Отливали его, когда всходил – бочками возили воду. Только посадят – два раза в день надо поливать. Вырастет – собирали потом, сушили под потолком… Мать листву обирала, потом коренюшки резала, в ступе толкла. Через решето высевала пыль, перемешивала с мятой листвой, и мешка два-три этой махорки сдавала государству. И на станцию ходила – продавала стаканами. Махорку носила туда и семечки. А на Куйбышев санитарные поезда шли. Поезд останавливается, выходит медсестра, спрашивает: «Сколько в мешочке?» - «10 стаканов». Берет мешочек, уносит в вагон, там высыпает и возвращает мешочек и деньги – 100 рублей.

Сорок пятый и другие годы

45,46,47 годы – голод страшный. 46 год неурожайный. Картошка не уродилась. Хлеба тоже мало. Картошки нет – мать лебеду в хлеб подмешивала. Я раз наелся этой лебеды. Меня рвало этой зеленью… А отцу… мать снимала с потолка старые овечьи шкуры, опаливала их, резала мелко, как лапшу – там на коже ещё какие-то жирочки остаются – варила долго-долго в русской печке ему суп. И нам это не давала – только ему, потому что ему далеко ходить на работу. Но картошки все-таки немного было. И она нас спасала. В мундирчиках мать сварит – это второе. А воду, в которой эта картошка сварена – не выливает. Пару картофелин разомнет в ней, сметанки добавит – это супчик… Я до сих пор это люблю и иногда себе делаю.

Про одежду

Всю войну и после войны мы ходили в домотканой одежде. Растили коноплю, косили, трепали, сучили из неё нитки. Заносили в дом станок специальный, устанавливали на всю комнату. И ткали холстину - такая полоса ткани сантиметров 60 шириной. Из этого холста шили одежду. В ней и ходили. Купить готовую одежду было негде и не на что.
Осенью 45-го, помню, мать с отцом съездили в Моршанск, привезли мне обнову – резиновые сапоги. Взяли последнюю пару – оба на правую ногу. Такие, почему-то, остались в магазине, других не оказалось. Носил и радовался.

Без нытья и роптания!

И обязательно скажу – на протяжении всей войны, несмотря на голод, тяжелый труд, невероятно трудную жизнь, роптания у населения не было. Говорили только: «Когда этого фашиста убьют! Когда он там подохнет!» А жаловаться или обижаться на Советскую власть, на жизнь – такого не было. И воровства не было. Мать работала на току круглый год – за все время только раз пшеницы в кармане принесла – нам кашу сварить. Ну, тут не только сознательность, но и контроль. За килограмм зерна можно было получить три года. Сосед наш приехал с войны раненый – назначили бригадиром. Они втроем украли по шесть мешков – получили по семь лет.

Как уехал из деревни

А как я оказался в Воскресенске – кто-то из наших разнюхал про Воскресенское ремесленное училище. И с 1947 года наши ребята начали уезжать сюда. У нас в деревне ни надеть, ни обуть ничего нет. А они приезжают на каникулы в суконной форме, сатиновая рубашка голубенькая, в полуботиночках, рассказывают, как в городе в кино ходят!..
В 50-м году и я решил уехать в Воскресенск. Пришел к председателю колхоза за справкой, что отпускает. А он не дает! Но там оказался прежний председатель – Михаил Михайлович. Он этому говорит: «Твой сын уже закончил там ремесленное. Что же ты – своего отпустил, а этого не отпускаешь?»
Так в 1950 году я поступил в Воскресенское ремесленное училище.
А, как мы туда в лаптях приехали, как учился и работал потом в кислоте, как ушел в армию и служил под Ленинградом и что там узнал про бои и про блокаду, как работал всю жизнь шофёром – потом расскажу.

172

Странные люди окружают меня, странные, но добрые и хорошие. Это я на метро редко езжу, а то бы они еще плотнее окружали. Лет шесть тому назад в начале зимы попросили в магазин сгонять "за желтой лампой против насекомых". И я на метро пошел, потому что гололед страшный и снег. Я иду, снег идет, рота красноармейцев… Нет, рота не идет, красноармейцев давно нет уже. Но снег сильнейший.

Ступеньки открытого входа в метро чистить не успевают. Отчего это не ступеньки уже, а горка. И по этой горке молодые люди в зелененьких жилетах ловко скатывают неловких пассажиров. Четверо промоутеров какого-то кандидата в депутаты, три мальчика и девочка, подхватывают какую-нибудь бабушку под руки и весело, но аккуратно скатываются вместе с ней по лестнице. И бегом за следующим дедушкой, или опять бабушкой.

Я еще подумал, надо бы за этого человека подпись поставить. И поставил. Хотя меня они скатывать не стали. Я сам еще хоть куда скачусь.

Вот в Первом Новоподмосковном переулке, например. В магазине. Мало, что переулку название человек с большими странностями придумал, там еще и странный магазин есть со странными товарами, это там меня попросили лампочку от комаров купить. Магазин странных вещей.

Магазин в подвале, а в подвал лестница очень крутая с высокими ступеньками. Я когда к лестнице подошел, там рядом мужик стоял, с продавщицей из другого магазина трепался. А когда я уже спустился и дверь открывал, мужик меня догнал. С диким грохотом и матом на заднице по ступенькам съехал. Бум-бум-бум-гррр-тресь. Тресь - это об дверь с колокольчиком. Звяк, и снес бы меня нафиг, коли я немного в сторону не подвинулся. Мало ли - торопится человек.

А человек в магазин влетел на попе. Поднялся, огляделся мутными глазами, - извинился, что не туда попал, и обратно вверх по лестнице заторопился. Ничего не купил и не спросил ничего.

- Дааа, - протянул продавец, - странные люди заскакивают, я б на его месте хоть что-то да взял бы. Чтоб не так обидно было задницей ступеньки считать. А то запросто так получается.

- Странный, вы, - ответил ему один из посетителей, - почему просто так-то? Катается человек, отдыхает. Зачем ему ваши товары, когда лестница бесплатная. Вы б ее, кстати, почистили. А то когда падают покупатели, падают и продажи.

- Так вы специалист? – заинтересовался продавец, - не хотите у нас поработать?

Они углубились в тонкости трудового договора и не заметили как из магазина без лампочки от комаров сбежал последний покупатель.

175

Абрам! Мне сегодня страшный сон приснился, прямо кошмар какой-то. Софи Лорен, Клавдия Шиффер, Шерон Стоун и моя жена Роза дрались между собой, что-бы провести со мною ночь. Ну и что же здесь кошмарного? Дело в том, что победила моя Роза.

176

Последние три года жена постоянно пилила меня: "выкинь старый чайник, он уже совсем страшный, купи новый."
- А он совсем не страшный, я его время от времени даже отмывал и надраивал. И даже приехавшая в гости тёща надраила его до блеска.
Полгода назад жена ушла. И через пару дней чайник прохудился. Пришлось купить новый. Даже не знаю, что она сказала, увидев новый чайник, когда приехала в выходные забрать вещи, меня дома не было.

177

Две девушки (лет 25-ти) в кафешке.
Д1: — Ты умудрилась не пойти вчера к скекрухе? Она же тебя убьёт?
Д2: (в полном спокойствии пьёт кофе)— Всё нормально, я заражена китайским вирусом.
Д1: — Что?!?!
Д2: — Ты же знаешь, Васёк был в командировке в Шанхае?
Д1: — Ну да, на прошлой неделе.
Д2: — Точно. И ты ж курсе новостей: короновирус, десятки мёртвых, закрытые города и так далее?
Д1: — Ну.
Д2: — Моя свекровь — страшный ипохондрик, а Вася — дебил. Она ему звонила после его возвращения, спросить всё ли в порядке, а этот приколист начал кашлять в телефон. Еще и пожаловался, что какой-то небольшой насморок.
Д1: — Что, серьёзно? Заболел?
Д2: (закатывая вверх глаза) — Не, только с мозгами проблемы, а так — полностью здоровый. В общем, нам повезло, у нас карантин — запрет на две недели показываться у его родителей.

179

Мужчина снял мотель для встречи с любовницей. И вот они в постели, но любовница говорит:
Знаешь, давай не сейчас. Я очень плохо себя чувствую, мне надо выспаться. Давай отложим до утра.
Но заснуть она не может, потому что из соседнего номера страшный храп. Наконец мужику это надоело, он стучит в стенку:
Эй, послушайте. Сделайте мне одолжение, покурите минут десять, а то моя жена не может уснуть.
Из-за стенки:
А, пожалуйста, пожалуйста.
Храп прекратился, любовники уснули, утром проснулись, и началось объятия, ласки, стоны, ахи, все сильнее, сильнее. Вдруг из-за стены стук:
Эй, послушайте, услуга за услугу, покурите минут десять. Мне же надо как-то брюки натянуть.

180

Абрам! Мне сегодня страшный сон приснился, прямо кошмар какой-то. Софи Лорен, Клавдия Шиффер, Шерон Стоун и моя жена Роза дрались между собой, что-бы провести со мною ночь. Ну и что же здесь кошмарного? Дело в том, что победила моя Роза.

181

Учения. Летит самолет с десантниками. подходит время десантирования. На выпуске:
Сидоров пошел!
Я три раза прыгал и ни разу парашют не открывался!
Ну короче вытолкнули.
А в этот момент проходит собрание в колхозе им. ...
Председатель:
Да сколько, товарищи это будет продолжаться? Коровы не доены, доярки все в декрете, трактористы вечно пьяные...
Страшный удар по крыше.
Председатель (упавшим голосом) ... да и десантник этот за@..л уже.

182

При советской власти в Одессе жил один потомственный ювелир — Хаим Осипович Ермолицкий. Когда он решил эмигрировать, КГБ установило за ним круглосуточную слежку. Комитетчики не сомневались, что он попытается вывезти свои бриллианты. Увидев, что он купил на толкучке две пары обуви на толстой подошве, они поняли, что он хочет спрятать драгоценности в них.

И они оказались правы. Дома Хаим задернул занавески на окнах, взял дрель, просверлил в подошвах отверстия и всыпал в них камни. А дырки аккуратно заклеил. Потом надел туфли и походил по комнате. Бриллианты издавали такой страшный скрип, что от ужаса старик вспотел.

Но поскольку никаких других планов их вывоза у него не было, он махнул рукой и сказал: «Будь что будет!» Бриллиантов у него, в принципе, было не очень много, поэтому хватило одной пары обуви. А вторую он подарил своему племяннику Мише.

В назначенный день Хаим отправился на морской вокзал. Пароход на Хайфу отходил оттуда. Миша поехал провожать его. В машине Хаим страшно разнервничался.

— Миша, знаешь что? — сказал он племяннику. — Мне — 80 лет. Зачем мне эти сокровища? Я хочу поцеловать Святую землю и спокойно умереть. А тебе они еще пригодятся.

После этого он поменялся с Мишей обувью. На вокзале Хаима сразу же направили к таможенникам, которые уже были предупреждены. Они вежливо попросили его разуться и разобрали его новые туфли на составные части. Они были так уверены, что отправят этого афериста не в Израиль, а в полностью противоположную сторону, что даже расстроились.

Тогда они позвонили куда надо и говорят: в туфлях ничего нет, что делать? Им отвечают: потрошите чемодан, пиджак, штаны, если есть кепка, потрошите кепку. Они так и сделали — ничего! Снова звонят куда надо, те: выворачивайте его наизнанку, невозможно, чтобы не было!

Таможенники, недолго думая, отвезли несчастного в больницу, где ему промыли желудок, заставили выпить литр контрастной жидкости, сделали рентген и снова ничего не нашли. На этот раз уже те говорят: трудно поверить, но, видимо, мы таки ошиблись, извините за беспокойство.

Тогда эти таможенники умыли руки с мылом и разошлись по домам. А на следующую смену заступила новая группа таможенников, в которую входила младший лейтенант Татьяна Николаевна Луговская.

Это была простая советская женщина 55 лет, которая в силу обстоятельств личной и трудовой жизни находилась в довольно-таки депрессивном состоянии духа. Причин для этого было — хоть отбавляй. Как раз в тот день ее кошка родила шестерых котят, и раздать их не удалось. Ни одного. Раньше брали, а сейчас говорят самим жрать нечего.

Тогда она с тяжелым сердцем налила полведра воды и утопила их. А кошка все норовила заглянуть в ведро, чтобы выяснить, что хозяйка делает с ее детенышами. При этом мяукала таким диким голосом, что это мяуканье стояло в ушах у Татьяны Николаевны все время, пока она ехала на службу.

За своим обычным делом Татьяна Николаевна надеялась отвлечься от пережитого, но не тут-то было. В кабинете ее ждал Ермолицкий. На старике, как говорится, не было лица. А если точнее, то на нем вообще ничего не было, кроме синих ситцевых трусов и частично белой майки.

— Это кто? — спросила она.

— Та застрял тут один, — объяснили ей небрежно.

Татьяна Николаевна подошла к старику, посмотрела его документы и спросила:

— Хаим Осипович, у вас есть, что надеть на себя?

— У меня есть желание умереть и не видеть этого кошмара, — ответил Хаим Осипович.

— Вас кто-то провожает? — спросила таможенница.

— Племянник, — сказал старик и слабо махнул в направлении двери, через которую он вошел в это чистилище.

Тогда Татьяна Николаевна вышла в зал, где толпились провожающие, и спросила — есть ли среди них племянник Хаима Осиповича Ермолицкого.

— Есть! — тут же нашелся тот.

— Молодой человек, — сказала Татьяна Николаевна. — По независящим от меня причинам костюм и обувь, в которых Хаим Осипович собирался ехать на свою историческую родину, пришли в негодность. Но вы не волнуйтесь, сам Хаим Осипович почти в полном прядке. Ему просто надо переодеться перед отъездом.

— Я могу только снять с себя, — предложил племянник.

— А сами пойдете домой в трусах и майке?

— Послушайте, в Одессе пешеход в трусах и майке — нормальное явление, — нашелся племянник. — Может, он с пляжа возвращается, а может, вышел мусор выбросить. Но появиться в таком виде за границей таки неловко. Зарубежная пресса может это неправильно истолковать. Вы меня понимаете?

— Ну, давайте, что там на вас есть, — вздохнула Татьяна Николаевна, и через пять минут Хаим Осипович надел на себя джинсы своего племянника, его футболку «Адидас» с тремя красными полосками на плечах и совершенно новые туфли, где лежали все сбережения его жизни.

— Как вы себя чувствуете? — спросила младший лейтенант Луговская.

— Лучше, — лаконично ответил Хаим Осипович и пошел к трапу.

Вадим Ярмолинец

184

xxx:
У меня крупная собака - чёрный лабрадор. Бабушка с таксой, живущая этажом ниже, всё время боится, что мой страшный зверь сожрёт её пусечку. Видя нас с псом ближе пяти метров, начинает кричать, чтоб я его убрала.

xxx:
В общем, утро, часов семь, на втором этаже пересекаюсь с бабушкой и её таксой, все девять этажей слышат её громогласное "Ой, уберите!", и тут она замечает, что я вообще-то в "цивильном" пальто и без собаки...

185

Жена ложится на кровать, раздвигает ноги и спрашивает мужа:
Знаешь, чего я хочу?
Конечно, знаю! Обычно ты хочешь новую шубку, чтоб я получал в 10 раз больше денег, сам приглашал твою маму к нам в гости, делал ремонт каждый месяц, а мебель переставлял раз в неделю. Чтоб не ездил на рыбалку чаще одного раза в столетие, а в ресторан тебя водил не реже двух раз в неделю. Чтобы сериалы шли по всем каналам, все время, а футбол приравняли к п@рнографии и запретили к показу. Чтоб пиво вызывало страшный понос, чтоб мы взяли кредит на 8-комнатную квартиру и я уехал в Антарктиду на заработки. Чтоб бриллианты у тебя были больше чем у Петровой, а мой член толще, чем у Петрова... А сейчас ты, с@ка, хочешь одна занять всю постель.

186

Мужик приходит к директору цирка. - Есть обалденный номер. Я поднимаюсь под купол цирка и прыгаю вниз головой с 20 метров на арену без всякой страховки. Встаю с манежа, приветствую публику. Пойдет? - А вы сколько хотите за это? - Триста долларов за каждый прыжок. - Ну, надо посмотреть. Идут на арену, мужик залезает под самый купол, прыгает вниз. Страшный удар головой о манеж, во все стороны опилки... Мужик, покачиваясь, поднимается... Директор: - В общем, неплохо. Значит, триста долларов... - Три тысячи. - Как три тысячи? Вы же только что говорили - Триста. - Ну, я тогда еще не пробовал!

187

Страаашная история. Маленькую девочку Катеньку оставили одну дома и строго- настрого предупредили не отвинчивать гайку на полу. Она не послушалась и отвинтила. Слышит - на лестнице шаги... тяжелые такие, страшные... стук в дверь... громкий такой... Открывает она дверь - на пороге страшный такой человек с таким страшным-страшным лицом: - Ты гайку отвинтила? - Д-д-да... - Ну и дура! А у меня - люстра упала!

188

Управленческий труд

В моей студенческой юности довелось мне поработать вожатой в пионерском лагере. Времена были такие, когда небо было синее, деревья зеленые, а из динамиков доносилось "Белые розы, белые розы, беззащитны шипы..." Начальником лагеря была - для сохранения анонимности, дадим ей имя - Белла Яковлевна. Лагерь был большой, ведомственный, с парком, детскими площадками, огромной столовой, каменным клубом, и жили мы в длинных дощатых бараках с длинным коридором и комнатками по обеим сторонам. Мне досталась серьезная, ответственная напарница, намного меня старше; я выбрала себе комнатку в центре, она - в самом дальнем углу барака.

Жизнь в лагере расписана по минутам. Утренняя планерка на рассвете. Побудка под горн. Тата-тата-тата-таааа... Умывание под навесом, железные раковины, нечистое мыло в пластиковых мыльницах. Линейка - с поднятием красного флага на вечно заедающем флагштоке. Завтрак в столовой. Занятия, игры. Обед. Тихий час - с ног собьешься, чтобы сделать его тихим. Полдник. Вечерние занятия и игры. Ужин. Вечерний туалет. Пока всех рассуешь по кроватям, пока вытрешь слезы тех, кто скучает по дому, и наведешь порядок в палатах с подушечными боями - до кровати добираешься просто чтобы провалиться в черное небытие.
Ну да речь не об этом.

Планерка. Сидим мы, вожатые, сонные, хмурые. В том числе Юля. Юля в черных очках. Это напрягает, но из деликатности не спрашиваешь. Белла Яковлевна: "Юля. Вы все время в темных очках. Это странно, и это нервирует. Снимите." Юля снимает очки, и все видят два огромных черных разлитых на пол-лица фингала под глазами. "Юля. Немедленно наденьте очки обратно. И больше не снимайте."

Утро, туман. Зябкий рассвет. Пытаешься идти на планерку ровно, но сознание исчезает и ты словно плывешь. Вдруг ты видишь двух девок-вожатых из соседнего барака, малышковый отряд. Девки ползают вокруг своего барака на коленях и на песке чертят что-то типа огромных куриных лап. Внезапно трезвеешь: девочки, а вы чего это делаете? Злобное шипение в ответ - щас на планерке узнаешь.

На планерке выясняется, что ночью девки решили сходить навестить парней из соседней деревни. И задержались там надолго. Конкуренты же из другой соседней деревни в это время решили навестить - их, но не нашли, посветили фонариками в окна, потолкались в запертые двери и ушли. Кто-то из детей проснулся. Раздался Страшный Шопот - ИНОПЛАНЕТЯНЕ! - началась всеобщая паника.
Все вожатые сидят за столом с НЕПОДОБАЮЩИМ выражением лица. Но держатся из уважения к Белле Яковлевне. Белла Яковлевна: "Вы не понимаете. Это - маленькие дети. Они все собрались в одной комнате, старшие спрятали младших под кроватями. Некоторые не могли даже плакать, они скулили. Так их нашла наша техничка Вера Михайловна. Кто-то из них догадался ее разбудить."

Потом на мои рассказы, консервированную ветчину из лагерной столовой и сладкие девичьи тела приехали двое неразлучных друзей - старшекурсников, невероятные красавцы с обаятельными улыбками, один в недалеком будущем счастливый обладатель красного диплома, другой без пяти минут член КПСС. Мгновенно сориентировавшись, оба трудоустроились - один электриком, другой - кочегаром.

Трудовой подвиг Электрика состоял в том, чтобы максимально аккуратно провести соплю из розетки лампочки под потолком - в детских лагерях запрещено иметь электрические розетки в палатах - по стене вниз, чтобы можно было включить магнитофон. А также оптимизировать быт, сняв на пол сетку с железной кровати.
"Соня. Мне тут сказали. Мне нужно посмотреть." Соня хлопает ресницами, и тоскливо думая о том, что она даже знает, кто "тут сказали", со сжимающимся сердцем плетется вслед за твердо шагающей Беллой Яковлевной.
Рентгеновский взгляд Беллы Яковлевны высвечивает розетку на полу. Дешевый магнитофон. Импровизированное ложе. Что говорит Белла Яковлевна? Белла Яковлевна не говорит ничего. Ни-че-го. Просто поворачивается и уходит.

Однажды, в минутку свободного времени, Соня решает посмотреть а что там дальше, за парком. За парком - котельная. Там Кочегар, измазанный угольной пылью, с лопатой угля в руках. То ли легкий налет изумления в голубых Сониных глазах при виде без пяти минут члена КПСС с лопатой, то ли невыносимая пошлость Бытия - но Кочегар решил, что его скромное холостяцкое жилище должно быть украшено статуей.

Как - КАК - ему удалось протащить статую горниста из лагерного парка в свой маленький дощатый домик, история умалчивает. Но когда Кочегар удовлетворенно рассматривал плоды своего труда и обдумывал, не развернуть ли статую так, чтобы горн не упирался в дверь - статуя с грохотом проломила хлипкий дощатый пол и на полгорниста ушла вниз, в подполье.

Я видела, как Белла Яковлевна шла туда разбираться. Шаг ее был тяжел и тверд, а воздух вокруг нее был ощутимо плотен и темен. Белла Яковлевна взошла на ступеньки, распахнула дверь - и напоролась всем телом на горн.
"Убрать обратно. Немедленно".
Статуя была возвращена в парк, не без потерь: разбит дверной косяк, в хлам раскрошено крыльцо, и горн отломался.

Белла Яковлевна! Если Вы слышите меня сейчас, или не слышите - Белла Яковлевна, ну это... как бы... ну... ну как-то... ну в общем, да, блин. Вот.

191

В последних классах была у нас завучем настоящая сука. Сухая, очкастая, невысокая, чуть сутулая брюнетка. Не помню уж наш грех, но после уроков устраивала она нам на внеочередном собрании класса массовый разнос. Досталось почти всем. После разбора старых грехов, в ход пошёл анализ битловых причёсок у парней и длины юбок у девушек. Потом дежурные получили свою порцию люлей за пыль на портретах и полках. Настала очередь старосты, невовремя сдавшего журнал класса. И, и, и. Казалось, наступил в нашем 10-м "Б" страшный суд. Вдруг, на полуфразе, завучиха замолчала, отвернулась к окну, прикрыла рот рукой и смачно чихнула. В то же мгновение, в высоковольтную вышку на пустыре за окном ударила молния и стёкла задребезжали от резкого, короткого как выстрел грома.
В повисшей тишине раздался чей-то громкий шёпот:
- А ЛЭП-то что ей плохого сделала?!

Ost

192

Молодёжь, какой был самый страшный кошмар вашего детства? Бабайка? Папин ремень? Потерять маму в толпе? Слабаки! А вы похороны генсека СССР, сидя на горшке, по телевизору смотрели? А я смотрел, и не раз. Вот потому наше поколение крепче вашего!

193

Пьяный муж возвращается домой в 3 часа ночи. В прихожей падает, задевает вешалку, раздается страшный грохот и все рушится - тара, лыжи, велосипед... Из комнаты выбегают жена и дети. А он им:
- Ну что, не спится без папки-то?

196

Жил один мужик - страшный подкаблучник. Жену боялся, как
огня и во всём ей повиновался. Как-то пригласили его друзья
пивка попить, подходит к жене отпрашиваться:

- Люсенька, можно я с друзьями, схожу пивка выпью?

- Ладно, сходи Боренька....только чтобы в 21.00 был, как
штык, дома, понял!?

- Конечно дорогая, буду даже раньше!

21.00 мужа нет, полночь - мужа нет..... Два часа ночи
звонок в дверь,жена открывает......муж пьяный в хлам падает
на пол.....

Жена затаскивает мужа в спальню, снимает с него штаны,а
вместе с ними и трусы сползли.....и тут картина маслом - на
члене презерватив!! Жена недолго думает, снимает презерватив
с члена и засовывает мужу в задницу.....и ложит его
спать!

Утром жена просыпается, мужа рядом нет. Заходит в ванную, а
там её муженёк бледный и весь перекошенный в зеркало
смотрит. Спрашивает его:

- Боренька, как ты, мой сладкий? Как твои друзья, как
пивко?

- Нет у меня больше друзей, Люсенька! И пиво я больше не
пью!

197

Из ЖЖ, про брутальных австралийских мужчин в колготках:

Когда щупальца медузы хиронекса (морской осы) касаются нейлоновой ткани, они распознают её как неживую, и медуза не выстреливает свой страшный яд. Поэтому австралийские спасатели натягивают на себя перед заходом в воду сразу две пары колготок: одни на ноги, а вторые (прорезав отверстие для головы) – на руки и верхнюю часть тела.

199

Говорят, что у гайцев работа не пыльная. Не знаю как сейчас, но лет сорок назад я бы такое не сказал. В общем поехал один мой знакомый с начальником нашего районного ГАИ. Начальник, был по сегодняшним меркам нестандартный, лишал всех направо и налево, в особенности за пьянку, взятки не брал, на должности не смотрел. В общем принципиальный, честный человек. Ну, едут они, УаЗик машина не очень тихая, поэтому разговаривают очень громко и тут на прямом участке дороге что-то пошло не так. Вначале знакомый подумал, что двигатель пошел вразнос, через секунду, он понял, что отвалились все мосты, а дальше было хуже и он от греха подальше нырнул куда то под приборную панель. Страшный рев и грохот, воочию подтвердил, что конец света настал.
- Ты это, вылазь! - от похлопывания по спине рукой, знакомый понял, что жив, а если нет, то хлопать его мог... После рева и грохота ему казалось, что тишина идеальная и голос звучал как с небес.
- Что это было, что? - кое как распрямившись, ошарашено оглядываясь по сторонам, не понимал он. Совко, а именно так была фамилия начальника, улыбался в полный рот.
- Да я пару месяцев назад лишил нашего замполка летунов. Поймал пьяного, вот он и мстит. И прокуратуру военную подключал и через райком давили, но права он у меня хрен получит. Сейчас вот самолетами давит. Первый раз я сам охренел, а сейчас ничего, привык. Ты смотри, он может еще разок с разворота пойти.
В нашем районном центре, часть ПГТ занимал именно этот военный аэродром и базировавшиеся на нем МиГ 23, говорят хороши были для подавления пехоты звуковой волной. Насколько хороши, знакомый мой понял воочию.
- Слышь, ты тормозни, надо бы отлить! - тяжело вздохнув произнес он.
- А что еще нет? - поинтересовался Совко, - я ведь в первый раз на месте прям брызнул.
- Все намертво прихватило, вот только отходить начал. - УаЗик взвизгнув тормозами тормознул на обочине и знакомый спешно ломанулся из салона. Не успел он расстегнуть ширинку, как тут же ломанулся обратно. Потому что рядом с трассой на стрельбище перемещались несколько танков Т-72.
- Ты чего?! - опешил Совко, - ты же не отлил даже.
- Да ну тебя нахрен, вдруг ты и танкистов лишал! Погнали!

200

Приходит жена домой и видит: ее муж сидит прижавшись животом к горячей батарее и голова у него замотана полотенцем. Жена: - Что, Вань, заболел? - Нет. Это я новый способ испытываю, как забалдеть без выпивки. Я съел 200 грамм дрожжей, стакан сахара и запил литром воды. Сейчас должно забродить и выделить алкоголь. - А зачем голова замотана? - Чтоб крышку не сорвало. Ушла жена на кухню готовить и вдруг слышит в комнате страшный треск. - Что, Вань, все таки сорвало крышку? - Нет, это днище вышибло!!!

12345678910 → дальше →

Партнеры

Реклама